Молчаливый полет - [36]

Журавлиный, красноперый,

Лихо сплюнув на синицу,

Он махнет через заборы

И поедет за границу.

А когда до дна иссякнет

Кружка пьяного пробега,

Он опустится и крякнет

И пойдет искать ночлега,

И, трудясь за корку хлеба,

Как трудился до прогулки,

Вспомнит он чужое небо,

Запах моря вспомнит гулкий,

Он и в старости недужной

Станет лучше и бодрее,

Если вспомнит о воздушной,

О советской лотерее!

10 мая 1927

Звуки (К английской провокации) [191]

Сначала жестко: жесты и ужимки

Под щелкающие затворы,

На конференциях, в сигарной дымке,

Увертливые разговоры.

И только ночью, только спозаранку,

Пугая паству красным братством,

Радиозайцы ловят перебранку

Кремля с Вестминстерским Аббатством.

Но если волны рвутся в урагане

Атмосферических разрядов,

Но если на Вестминстерском органе

Звенят наганы Скотланд-Ярда,

Но если в «Правде» и передовые

Гремят о правде и неправде,

Тогда…тогда… тогда на мостовые

Выходят сапоги и лапти,

Язык дипломатических пардонов

Сменяется жаргоном спора,

И дребезжит под цокот эскадронов

Наркомвоеновская шпора!

11? мая 1927

Запой [192]

Три утра, три вечера кряду

В окурках, в грязи и в золе

Бутылка зеленого яду

Сменялась на влажном столе.

Набившись на потные скамьи,

Где крысья шуршала тропа,

Потрескивала под ногами

Ореховая скорлупа.

На блюдечке плавали мухи,

Хозяин валялся в пуху,

С подушки щенок вислоухий

Зажулил вторую блоху.

Хозяйку щипал запевала,

За поясом дергал кайму,

Струна ли его целовала —

Но музыка снилась ему.

И, к нежно-икотной беседе

Прислушиваясь, меж собой

Медово сосали соседи

Пудовое слово «запой».

12 мая 1927

Казачка [193]

Как сизая крачка

С родного затона,

Степная казачка

Приехала с Дона.

Казацкая дочка

Кукушкой бездомной

Искала куточка

В столице огромной.

По конскому шелку

Отцовские дали,

Как сивую челку

Ее заплетали.

Плели ее ловко

Москве для подарка —

Душой полукровка

И телом татарка.

Плели ее складно,

И без укоризны,

И слали бесплатно

На север корыстный.

А там, на чужбине,

За чашкою чаю,

В уютной кабине

Я гостью встречаю.

Я сын иноверца,

И тоже южанин,

И в самое сердце

Казачкой ужален.

Недаром, недаром

Змеиные складки

Ложатся загаром

На рот ее сладкий.

К чему же, к чему же

В чужие палаты

Усатого мужа

С собою взяла ты?

Напрасно, напрасно

Под маскою смеха

Ты думала страстно,

Что муж не помеха. —

Я тоже с минуту

Мечтал об измене —

«Гони его к шуту!

Бери ее в жменю!..»

Но что же со мною

И что оказалось?

Какою ценою

Ему ты досталась? —

Ты стоила шрама

Донскому рубаке

В открытой, как рама,

Холщовой рубахе,

Витого веревкой,

Пришитой к рогоже,

С ланцетной шнуровкой

На бронзовой коже.

Недаром же тело

Стального закала

Ты столько хотела,

Ты столько ласкала.

Французы на Буге

Просили пардона,

Деникин в испуге

Отчаливал с Дона,

Вы вместе смотрели

И слушали вместе

Любовные трели

Повстанческой мести.

Расстанься же, малый,

С арапской повадкой

С какою попало

Родниться палаткой!

Возьми же, Алеша,

Пониже полтоном —

Казачек не плоше

Найдешь ты за Доном!

А если Галина

В мечтах не тускнеет,

Спускайся в долину,

Где порохом веет,

Где птаху калечит

За гранью советской

Охотничий кречет

На травле соседской.

Чтоб к милой за данью

Прийти властелином,

Скажи «до свиданья»

Прекрасным Галинам.

И левую ногу

За правое дело

Взметни на подмогу

Родному пределу!

12 июня 1927

Памяти Иннокентия Анненского [194]

Найдется ль рука, чтобы лиру

В тебе так же тихо качнуть,

И миру, желанному миру,

Тебя, мое сердце, вернуть?

И. Анненский. Лира часов.

Написано незадолго до смерти,

происшедшей на подъезде Царскосельского вокзала

…И жалок голос одинокой музы,

Последней — Царского Села.

Н. Гумилев. Памяти Анненского

Я Вас не знал и знать не мог,

О рыцарь Пушкинских традиций,

Носитель ордена в петлице

И Царскосельский педагог!

Но разрешите Вам подать

Мою участливую руку

В непоправимую разлуку,

В безоблачную благодать…

Когда трагический вокзал

— Дорога в русскую Пальмиру —

Парализованную лиру

Бессрочной ссылкой наказал,

Ваш непутевый ученик,

С тревожным гимном музе Вашей,

Как лист, безвременно упавший,

На ржавом гравии поник.

В делах поэзии и драк

Он был, как Лермонтов, неистов

И, как другой (из лицеистов),

Самодержавию не враг.

Их всех томило на плече

Ярмо отличий в ссыльной дымке,

И каждый пал на поединке

В пороховом параличе.

Но неизменен царскосел,

Одетый в статские мундиры,

В набор армейского задиры

Иль в переделанный камзол!

И чем — скажите — фонари

Екатерининского парка

Светлее сального огарка

В тоске Михайловской зари? —

Поныне ссыльная семья

Посильно борется со скукой,

И слава круговой порукой

Плывет над всеми четырьмя…

Ну что ж? — в мешке ли ямщика

Или в вагоне полосатом —

Беги, мой стих, за адресатом

На Юг, на Север и в ЧеКа!

Мне остается робкий зов,

Певучий адрес на конверте

И верная мечта о смерти

Остановившихся часов…

17 августа 1927

1914 [195]

Справлять боевые походы

На рельсах, пешком и верхом,

Видению мнимой свободы

Служить подневольным грехом,

А после — скрывать под тулупом

Покрытые ржой обшлага

И плакать над стынущим трупом

Убитого мною врага…

21 августа 1927

Разговор [196]

— Лгать не надо, лгать нехорошо!

Кто тебя учил, дружок?

Папа купит мальчику ружье

И охотничий рожок… —

Ах, как трудно вдовому в беде

Истину в груди сжимать,

Если сын выпытывает, где,

И когда вернется мать…

— Мать вернется: скрипнет колесо,

Остановится возок… —

«Лгать не надо, лгать нехолосо!