Молчаливый полет - [34]

Если вдруг моряки говорят,

Что какой-то вельможа Юденич

Вызывается взять Петроград?

Ну, конечно, конечно, конечно, —

Где же быть мне еще, как не там? —

Как влюбленный к фате подвенечной,

Приближаюсь к туманным фортам…

Где же знамя Российской державы?

Где веселого шкипера флаг?

Кто-то новый, на вид моложавый,

С красным флагом подъемлет кулак.

Успокоился деспот беспутный,

Но наследников дал легион

И для каждого силою чудной

Повелительный выстроил трон.

Я смирился — вернулся обратно

И мечом пренебрег для пера,

Чтоб в заморской печати бесплатно

Славит оборотня-Петра.

Над Невой выбивают куранты,

Над кремлевским гремят кирпичом,

Чтоб заснуть не могли эмигранты,

Чтоб забыть не могли ни о чем…

Император, божественный Петр!

Миллионный свой гнев утаи —

Вот выходят на жалобный смотр

Непокорные слуги твои…

Бездноликий властитель московский!

Помоги же мой выкупить крест,

Чтобы Красин иль тот Раковский

Разрешили мне визу на въезд!

А тогда меня примет Чичерин

И прочтет эстафету мою,

Что Мазепа католикам верен

И что Карла убили в бою.

8 октября 1926

Нева [182]

Медлительно и вдохновенно

Пульсируя в коже торцовой,

Нева, как священная вена,

Наполнена кровью свинцовой.

Невзрачные в теле линялом,

Невинные синие жилы

По каменным Невским каналам

Разносят сердечные силы.

Но город, привычный к морозам,

Простудных не ведая зудов,

Страдает жестоким неврозом

И острым склерозом сосудов;

По городу каждую осень

Грядёт от застав и рогаток,

Швыряет несчастного оземь,

Хватает за горло припадок;

Хрипят от закупорки вены,

И жалобно хлопает клапан,

Гневясь на устой сокровенный,

Где уровень в камень вцарапан.

И, стиснута пробкой заречной,

Как рельсы на дебаркадере,

Венозная бьётся со встречной,

С пылающей кровью артерий.

Лейб-медик, гидрограф смятенный,

Термометры с долями метра

Спускает под мокрые стены

И цифрами щёлкает щедро.

И каждая новая мерка,

В жару залитая Невою,

С беспомощного кронверка

Срывается чёткой пальбою.

«Увы, опускаются руки, —

Лейб-медик смущённо лепечет, —

Вся сила врачебной науки

В гаданья на чёт и на нечет…

Я мог вам помочь предсказаньем,

Но где я достану хирурга,

Чтоб вылечить кровопусканьем

Тяжёлый недуг Петербурга?»

9 ноября 1926

Военные грезы [183]

Не в походе, не в казарме я,

Паинька и белорученька, —

Только грезится мне армия,

Alma mater подпоручика…

Перестрелянные дочиста,

Прут юнцы неугомонные

Из полка Его Высочества

В Первую Краснознаменную!

Не кокарды идиотские —

Пялим звезды мы на головы,

Мне в декретах снятся Троцкие,

И в реляциях — Ермоловы.

Не беда, что всё навыворот:

Краснобаи и балакири,

Сны рисуют ротный пригород,

Где раскинул мы лагери.

Утром, пешие и конники,

Ходим Ваньками ряженные,

Вечером ряды гармоники

Слушаем, завороженные.

В праздничек бабец хорошенький

Ждет бойца за подворотнею, —

Всю неделю — ничегошеньки,

Вся журьба — в постель субботнюю!..

…………………………………

Не в казарме, не в походе я,

Белорученька и паинька,

Войны — выдумка бесплодия,

Мать их — царственная паника.

Есть в кавалерийской музыке

Барабанный пыл баталии —

Он закручивает усики

И подтягивает талии

Это с ним амурит улица,

С ним тоскуют души жителей:

Трусят, мнутся, жмутся, жмурятся

И не узнают спасителей!

12 ноября 1926

Пояс [184]

Твой пояс девически-туг,

Но, чуткая к милому звуку,

Душа отзовется на стук

И друга узнает по стуку.

Замок недостаточно строг,

Соблазну и я не перечу,

И сердце спешит на порог —

Залетному сердцу навстречу!

18 ноября 1926

Диван [185]

Как большие очковые змеи,

Мы сидим на диване упругом

И, от сдержанной страсти чумея,

Зачарованы друг перед другом.

Золотые пружины в диване,

Как зажатые в кольца питоны,

Предаются волшебной нирване,

Издают заглушенные стоны.

Шум окружностей, ужас мышиный,

Дрожь минут в циферблатной спирали

И потайно — тугие пружины

На расстроенных струнах рояли…

Но наступит и лопнет мгновенье,

Как терпенье в усталом факире, —

Разовьются чешуями звенья,

И попадают кобрами гири,

Остановится маятник рваный,

В позабытое прошлое спятя,

Нас ударит питон поддиванный

И подбросит друг другу в объятья —

И в часах, и в рояли, и в шали,

Среди струн, среди рук перевитых,

Я послушаю песню о жале

Поцелуев твоих ядовитых.

10 декабря 1926

Первый полет [186]

Неизвестной попутчице

Под рокот винта

Воздушной машины

Дымятся цвета

И тают аршины.

Рывком из травы —

Впервые! Впервые! —

Покинуты рвы

И тропы кривые.

Впервые, до слез,

Мучительно-зябки

Ослабших колес

Поджатые лапки.

И счастьем томим

Сей баловень славный,

Что мною самим

Был только недавно.

— Послушай же, ты,

Присвоивший с бою

Мечты и черты,

Носимые мною!

Ты продал оплот

И зелень на сквере

За первый полет

В пустой атмосфере.

Ты счастлив ли здесь,

Где бьется тревога.

В расплату за спесь

Бескрылого бога?

Ты рад ли, дробя

Прозрачные вьюги? —

Его и себя

Спросил я в испуге.

И светлый двойник,

Певуч и неведом,

Мне в уши проник

Беззвучным ответом:

«Ах, счастливы ль те,

Кто слушают сказки

И верят мечте

За звуки и краски?..

Я верю мечтам,

Но всё же мне жалок

Разостланный там

Земной полушалок…

Под ласковый гром

Ковра-самолета

Ложатся ковром

Леса и болота.

Расписанный сплошь,

Расписанный густо,

Ковер этот — ложь

И прихоть искусство.

А почва планет,

А горы и реки —

Их не было, нет,

Не будет вовеки.

Их злой глубине

Тогда лишь поверю,

Когда на спине

Паденье измерю,

В пыли и в крови,

На красочной ткани