Мокко - [15]

Я стала задавать вопросы, сказала, что хочу знать, что происходит. Она посмотрела на меня сконфуженно и в то же время презрительно.

– Вам от этого не станет легче, мадам, поверьте.

Я не сдавалась. Медсестра уставилась в пол. Казалось, она сейчас заплачет. Опершись спиной о наличник, она сказала:

– Девочка из восьмой палаты. Она умерла. Ее сбила машина, как и вашего сына, четыре месяца назад. Она умерла. Ей было одиннадцать лет.

Я вернулась к Малькольму. Присела. Меня трясло, потом я вдруг ощутила сильный позыв к рвоте. Я подбежала к двери в маленькую ванную комнату, вошла, и там, над унитазом, меня вырвало. С каждым спазмом во мне росла боль. В поисках опоры я навалилась на раковину и разрыдалась. Сережка вывалилась из моего уха и упала на белую плитку пола. Я подобрала ее и изо всех сил сжала в кулаке.

Я думала о той девочке. О ее родителях. Я думала о Малькольме, о том, что мы с Эндрю будем делать, если… Нет, об этом нельзя даже думать! Не думать ни о чем вообще! Или о чем угодно, только не о той малышке. О чем угодно, только не о Малькольме! Ни о чем не думать. Освободить сознание… Я никак не могла перестать плакать. И боль в сердце не проходила. Живот снова свело спазмом. Я со стоном присела и обняла колени руками. Не знаю, сколько времени я так просидела. Я говорила себе, что вот так и умру, что надо покончить со всем этим, что я не хочу жить.

Когда я встала – а мне казалось, что успела пройти целая вечность, – то почувствовала себя старухой с изможденным лицом, которой трудно дается речь.

* * *

На следующий день я снова осталась в палате наедине с Малькольмом. Мы с Эндрю решили, что Джорджии не следует видеть брата в таком состоянии. Но она так просила взять ее с собой в больницу, что мы уже готовы были пойти на попятную. Мы сказали ей, что посоветуемся с доктором, узнаем его мнение. Я не спала всю ночь. Встав с постели, я выпила чай, завезла дочку в школу и вернулась к сыну. Эндрю должен был сменить меня после обеда. Я прихватила с собой газеты, компьютер, мобильный, но так и осталась сидеть неподвижно у его кровати. Не хотелось ни работать, ни говорить, ни читать. После вчерашнего происшествия – смерти девочки из соседней палаты – во мне поселился страх. Мне хотелось неотлучно быть при сыне, словно я могла защитить его, как если бы мое присутствие, мое тело могло предотвратить самое страшное. Я словно превратилась в крепость из плоти и крови. Вчера вечером по пути домой я поддалась идиотскому искушению послушать голос Малькольма на автоответчике в его мобильном. Этот голос – одновременно мягкий и серьезный, детский и подростковый.

– Привет, это автоответчик Малькольма. Ты можешь говорить или молчать, решать тебе. Hasta la vista, baby![23]

Такой знакомый голос. И такой живой. Такой веселый. Дерзкий. Его голос… Услышу ли я его снова вживую? Я прослушала сообщение раз десять. Как такое возможно – слышать этот голос всей душой, сердцем и видеть своего сына в коме, который, возможно, не заговорит больше никогда?

И вот мы с Малькольмом снова в больнице, через тринадцать лет после его рождения. Как если бы мы еще тогда не пресытились больницей – и он, и я. Словно эти длинные месяцы, которые я, беременная, пролежала в постели сама не своя от страха, снова вернулись, только теперь он, а не я, лежит на кровати, хотя я по-прежнему умираю от тревоги. Когда он был у меня в животе, я боялась его потерять. Он давно вышел из моего лона, но я все также живу в страхе. Наверное, вcе мы, матери, такие. Наверное, быть матерью – это постоянно испытывать страх, который никогда не проходит, никогда не ослабляет хватку. Сидя рядом с ним, в двадцатый раз напевая «Lavender's Blue» или прочитывая снова и снова список приятелей, которые ему звонили, глядя на бледное лицо сына, я пыталась найти ответы на вопросы, которые не давали мне жить спокойно. Что, если бы я зашла за ним в ту среду после урока музыки? Если бы я была с ним рядом? Может, тогда водитель сбавил бы скорость? Может, подростка тринадцати лет еще нельзя отпускать в город одного? Что, если это я во всем виновата? Может, я – из тех матерей, которые не заботятся должным образом о своих детях? Ну нет, все это глупости! Конечно, в случившемся нет моей вины!

Во всем виноват тот тип за рулем «мерседеса», тот, который не остановился, тот трус! Думает ли он о Малькольме? Или просыпается каждое утро после той среды с легким сердцем? А может, все-таки думает: «Черт, что там с этим парнем? Мальчиком, которого я сбил…» И как только он может спокойно смотреть на себя в зеркало! Думает ли он о том, что его найдут? Испытывает ли страх? Или считает, что сумеет выкрутиться? Выкрутиться, «отсидеться в тихом уголке», как говорит мой сын. Ну нет! Over my dead body! В переводе на французский это звучит как «Только через мой труп!». Может, не столь веско и выразительно, как в языке оригинала, но все же…

Никогда это выражение не казалось мне таким ясным, таким уместным, как в то утро. Мне снова вспомнилась умершая девочка. Лица ее родителей. Их страдание, острое ощущение пустоты… Невыносимо! Вспомнилась боль, испытанная мною вчера в больничном туалете, ужасная боль, пронзавшая все тело. Нет, этот тип так просто не отвертится! Over my dead body! Это не сойдет ему с рук. Пока во мне горит огонек жизни, пока я здорова и могу свободно передвигаться, пока работают мой мозг и мое тело – сердце, легкие, живот, внутренние органы, ноги, пока меня переполняет энергия отчаяния, я буду искать этого мерзавца, и я найду его и заставлю за все заплатить. За тринадцать лет жизни с моим сыном. За тринадцать лет Малькольма. И за все то, что ожидало Малькольма впереди. За все те радости, которые он подарил бы нам, мне и своему отцу. За все, что мы еще могли бы ему дать. Даже если этому типу удастся уйти от полиции, но Малькольм не выйдет из комы, он сдохнет. Да, сдохнет! Как в американских фильмах, когда отец или мать сами вершат правосудие над теми, кто убил их ребенка. Я тоже стану такой. Я изо всех сил сжала руку Малькольма.