Мокко - [13]
Мой отец не умел любить, отдавать. Ни в молодости, ни теперь. На нас, своих детей, он только орал. Орал и критиковал по любому поводу. Моя сестра Эмма сбежала в Марсель. А нам с братом Оливье оставалось только молчать и терпеть. Но насколько у меня хватит выдержки? Он уже начал свой монолог – не глядя на меня, с недовольством и трагически опущенными уголками губ. Его голос уже набирал мощь. «Вам с Эндрю нужно шевелиться. Нельзя позволить этому чертову шоферу исчезнуть бог знает куда безнаказанно! И почему твой муж до сих пор не взял это дело в свои руки? Что вы с Эндрю вообще себе думаете? Надо постоянно тормошить этих фликов, надоедать им, настаивать на своем снова и снова, каждый день ходить в комиссариат! Да, доставать их, допекать еще и еще, не ослаблять хватку, заставить их сделать свою работу! Как можно сидеть сложа руки и ждать манны небесной?»
Я подумала, что еще тирада – и я его удушу. У отца дар выводить меня из себя. Я почувствовала, как у меня начинают гореть уши. Интересно, можно ли ударить своего отца? Дать ему пощечину, когда тебе уже сорок? Нет. А раз так, я, как всегда, выбрала терпение. Мысленно закрыла уши, отключила звук. Его голос уже не долетал до меня, я не видела даже его морщинистого, трясущегося подбородка. Я смотрела на смущенное и слабовольное лицо матери, покрытое розоватым тональным кремом. Она как раз пришла из кухни с подносом с аперитивами и солеными закусками и теперь не знала, что со всем этим делать.
Вдруг хлопнула входная дверь, послышался звук падающей на столик в прихожей связки ключей, и мой долгожданный супруг-спаситель вошел в комнату, наполняя ее ароматом туалетной воды «Sandalwood» фирмы «Crabtree amp; Evelyn». Джорджия бросилась к нему с криком «Daddy!».[19] Я знала, что мои муки закончились. В присутствии Эндрю мой отец помалкивал. У «сердечного согласия»[20] есть и хорошие стороны.
Через несколько дней, выходя из больницы, я получила звонок от светлоглазого полицейского. Он представился: комиссар Лоран. И сказал, что новостей по-прежнему нет. «Дело затягивается, но мы делаем все возможное…» Я молча слушала. Неожиданно я почувствовала себя беспомощной. Интересно, что именно должно произойти, чтобы дело пошло? Или они начинают шевелиться, лишь когда речь заходит о тех, у кого есть связи в министерстве внутренних дел? Так работает наша система правосудия? Связи – это единственное решение проблемы? Он спросил, как себя чувствует «ваш парень». Я сухо ответила, что и у нас тоже новостей нет. Мой сын по-прежнему в коме. Уже неделю.
И эту неделю я прожила в кошмаре. Семь дней и семь ночей мы с Эндрю старательно делали вид, что все в порядке, но мысли у обоих – только о больнице, о днях, проведенных там, о разговорах с врачами, которые, как обычно, были крайне немногословны и неконкретны, поскольку боялись подмочить свою репутацию.
Мы прожили эту неделю кое-как, в подвешенном состоянии, а мир продолжал вертеться, жизнь продолжалась – обычная вереница плохих новостей по телевизору: падение самолетов, покушения, взрывы, акции протеста… Все было как обычно: налоги, которые нужно заплатить, брюки, которые нужно забрать из прачечной, покупки, заучивание таблицы умножения с Джорджией, встречи с сотрудницей банка по поводу пенсионной программы и страховки на случай смерти, потому что считается, что, когда тебе исполняется сорок, непременно надо уладить эти вопросы. Сотрудница банка хорошо выполняла свою работу: рассказывала нам, что мы будем получать через двадцать лет, через тридцать, щелкала по клавиатуре компьютера, распечатывала таблицы, предварительные оценки, расчеты с использованием методов моделирования, а я в это время думала о сыне, оставленном там, в больнице, в тихой белой палате. Будет ли жив Малькольм через двадцать лет? Через тридцать? Мне подумалось, что странно с нашей стороны говорить о будущем, планировать его с такой долей конкретики, когда наше настоящее так ненадежно, так ужасно… Я не стала сдерживать слезы. Эндрю взял меня за руку и сказал банковской служащей, что я немного переутомилась. А потом мы вместе ушли.
– А как вы, мадам? Держитесь?
Этот вопрос задал мне тот светлоглазый флик, Лоран. Я с трудом сдержала истерический смешок. Мне хотелось повесить трубку немедленно. Но в его голосе было нечто такое… Теплота, искренность. Я могла бы ответить: «Спасибо, все нормально, я держусь».
Но я проговорила тихо:
– У меня все плохо. Очень плохо. И если вы не найдете этого мерзавца, я совсем свихнусь.
Он больше ничего не сказал. Но я знала, что он меня понял.
