Мои современницы - [120]

Намерение Алекс ехать в Петербург с целью убить Лидочку очень его поразило.

– Mais elle est folle![294] – воскликнул он.

– О, нет! Алекс только истинно русская женщина.

– Разве это одно и то же?

– Видите, cher maître, на Россию нельзя еще смотреть, как на взрослую. России теперь 15–16 лет, и она полна юношеского задора. Она сама еще не знает, что ей следует делать. В одну и ту же минуту она готова броситься с ножом на врага и так же готова с ним помириться и по-братски обняться. Алекс хочет убить ребенка своей соперницы и убьет, пожалуй, если мы ей не помешаем. Но, вот, представьте, я убеждена, что умри сегодня ее муж и она сама пойдет к своей сопернице, как сестра, как друг, и поделится с нею своими средствами. A бедную девочку станет ласкать, как свою дочь, и любить в память ее отца.

– Всё это очень сложно и мало понятно.

– Вам понять, конечно, трудно. Если России теперь пятнадцать лет, то Франции наверно пятьдесят, если не более…

– Merci, mademoiselle! – иронически приподнял свою шапочку maître Jackelard.

– К чему обижаться? Всякая страна постепенно переживает все стадии человеческой жизни. И Франция была когда-то молода и обворожительна, жила в блеске, окруженная двором галантных куртизанов. Весь мир вздыхал по ней; все были влюблены в belle France, douce France![295] Все сердца стремились к ней; все мечтали ей подражать. Но то время прошло. Теперь Франция – почтенная особа средних лет. Elle fait de bonnes affaires[296], и за большие проценты ссужает деньгами все прочие народы.

– Почтенная роль! – насмешливо заметил Jackelard.

– Ну, это только к слову пришлось… Настоящее же богатство Франции – ее ум, мудрый, зрелый, дисциплинированный многолетним трудом и наблюдениями. Вот почему мы все, остальные народы, преклоняемся перед вашей наукой, перед вашими изобретениями, подхватываем ваши идеи, едем к вам учиться. Вы – мудрая, опытная, grand’maman[297] всей Европы, а мы, русские, еще дети, юноши и девочки, не знающие жизни…

– Чего же вы от меня хотите?

– Мне хотелось бы, чтобы вы дали возможность Алекс сказать речь в parlotte сегодня или завтра. Она так об этом мечтала! Это могло бы отвлечь ее мысли от замышляемого преступления…

– Но это невозможно! Вы сами знаете, что parlotte закрылась на летнее время, и два уже месяца не было заседаний. Большинство адвокатов и учеников разъехалось на вакации…

– Достаточно будет десяти-пятнадцати слушателей, – настаивала я. – Главное, дать бедной Алекс выступить перед публикой, услышать аплодисменты, поверить в свой талант. Лишь только она поймет, что может быть полезной обществу, то сейчас же начнет себя беречь.

– Когда у человека большое горе, то ему становятся безразличны интересы общества.

– Французам – да, но не русским! Вы дошли уже до старческого эгоизма, до одинокого, холодного существования. Русские же, как все юные народы, живут вместе, дружно; желают счастья не только себе, но и всему миру. Мы всё еще наивные юные мечтатели, cher maître!

– Если вы действительно так юны, то, значит, и исправлять вас следует, как детей?

– Именно, cher maître! Как я рада, что вы меня, наконец, поняли!

Старик с минуту подумал. Лукавая улыбка озарила его сморщенное лицо.

– Хорошо! – сказал он. – Ничего, разумеется, вам не обещаю, но сейчас же кой с кем переговорю по телефону… Удержите, пожалуйста, вашу приятельницу дома; возможно, что около шести часов я к вам зайду. Разумеется, m-me de Borissof f не должна знать о нашей сегодняшней встрече…

С замиранием сердца возвращалась я домой, браня себя, что так долго оставила Алекс одну. В гостиной ее не было. Ковер по-прежнему был засыпан листами исписанной почтовой бумаги. Алекс не потрудилась их даже поднять; должно быть, бедная женщина поняла всю нелепость своей защитительной речи…

Я нашла Алекс в спальне. Она лежала в постели лицом в подушку. Я молча ее поцеловала, Алекс вскочила и смотрела на меня опухшими от слез глазами.

– Какую глупую роль играла я всё это время! – с ненавистной улыбкой сказала она. – Как, должно быть, они оба надо мною смеялись!

– Ну, смеяться – не смеялись, а, вот ненавидели вас подчас – это наверно.

– Как смели они меня ненавидеть! – вспыхнула Алекс. – Они меня обидели, а не я их!

– Нет, Алекс! – отвечала я, чувствуя, что пришло время сказать ей правду. – Вы во всем виноваты! Вы должны были смириться перед своею болезнью и дать свободу вашему мужу. В детской наивности своей вы вообразили, что в силах его укараулить, заставить здорового человека жить инвалидом. Природа всесильна и смеется над нашими жалкими усилиями бороться с нею. Сколько слез вы пролили, сколько страданий перенесли и всё же вы не помешали маленькой Лидочке явиться на свет. Природе нужны эти Лидочки, и она властно бросает здоровых людей в объятия друг другу. Неужели же не благоразумнее было примириться со своей судьбой и признать за мужем его права на здоровую любовь? И зачем, подумаешь, вы погнались! Вы лучше бы сохранили верность вашего мужа, если бы, посмотрев сквозь пальцы на его мимолетные измены, постарались бы сделаться его женой в высшем христианском смысле, его другом, его идеалом, его совестью! Как это вы с вашим умом не поняли всю унизительность вашей роли! Как не совестно было вам играть роль презренного евнуха!