Мои друзья - [3]

Я помню, что Рильке прочитал «Мои друзья» по выходу и полюбил этот роман. Я помню, с каким большим чувством говорил он о нем. И это меня не удивляет. Он должен был здесь обнаружить вещи, которые были ему близки и дороги, вкус униженного отчаяния а ля рюсс, по-толстовски, этой ужасающей несомненности в том, что а чего ради? и невозможность из этого выйти, наивность несчастья. Потому что в стране, куда нас приводит Бов, несчастье наивно, и наивность есть в способе, которым нам о том рассказывают. Вот почему стиль Бова, его проза, имеет вид этой прилежной старательностью и в то же время абсолютно естественной прямоты. Коротких фраз, трезвых, сухих, которые говорят то, что говорят и означают то, что вы прочли и услыхали. Фраз бедных (как герои), и бедных настолько, что говорят они, по сути, не о бедности. Но о вещах, вполне естественно бедных, о фактах простодушно гибельных: и это намного сильней, чем говорить о бедности. Это очень сильно и сразу показалось мне очень сильным. С первых же страниц моего друга Бова, которые я прочитал, я пришел в восторг от естественности, которая была в силе его письма, его повествования. Я думал, что он, конечно, не мог более убедительным способом сказать правду.

Бов умер молодым. Это тоже произошло наивно и вполне естественно. Потому, вне всякого сомнения, что правда, высказанная столь просто и совершенно, чувствует сама, что нужды ей повторяться нет.

I

Когда я просыпаюсь, рот мой открыт. На зубах налет: лучше бы чистить перед сном, но никогда нет сил. В уголках глаз засохли слезы. Плечи больше не болят. Прямые волосы покрывают мне лоб. Растопыренными пальцами зачесываю их назад. Бесполезно: как страницы новой книги, волосы распрямляются и падают мне на глаза.

Поднимая голову, я чувствую, что щетина отросла: шею колет.

С нагревшимся за ночь затылком я лежу на спине, с открытыми глазами, подняв простыни до подбородка, чтобы не остыла постель.

Потолок в пятнах сырости: он так близок к крыше. Обои местами вздулись. Мебель у меня, как у старьевщиков на улице. Труба моей печки перевязана тряпкой, как колено. Над окном косо висит штора, окончательно сломанная.

Вытягиваясь, я ощущаю подошвами ног – вроде как танцор на канате – вертикальные перекладины моей железной кровати.

Одежда, которая давит на икры, плоская, теплая только с одной стороны. Шнурки ботинок потеряли наконечники.

Когда идет дождь, в комнате холодно. Можно подумать, что здесь никто не ночует. Вода, стекающая по всей ширине окон, выедает мастику и наделала лужу на полу.

Когда сверкает солнце, одинокое в небе, оно бросает золотой свет в середину комнаты. Тогда тени мух штрихуют пол тысячей линий.

Каждое утро соседка что-то напевает, передвигая мебель. Ее голос приглушен стеной. Впечатление, что играет граммофон.

Иногда мы встречаемся на лестнице. Она молочница. В девять утра возвращается делать уборку. Капли молока запятнали фетр домашних тапок.

Я люблю женщин в тапках: у ног их беззащитный вид.

Летом можно различить соски и бретельки сорочки под корсажем.

Я сказал, что я ее люблю. Она засмеялась, наверное, потому, что я беден и неважно выгляжу. Она предпочитает мужчин в военной форме. Ее видели на улице с рукой под белым ремнем республиканского гвардейца.

В другой комнате живет старик. Он тяжело болен: кашляет. На конце трости кусочек каучука. Лопатки, как два горба. Вена проступает на виске, между костью и кожей. Куртка не прикасается к бедрам: болтается, будто карманы пусты. Этот бедный человек шагает, переступая со ступеньки на ступеньку, держась за перила. Когда я его вижу, то набираю как можно больше воздуха, чтобы пройти мимо, не вдыхая.

В воскресенье его навещает дочь. Она элегантна. Подкладка пальто напоминает оперенье попугая. Это так красиво, что я спрашиваю себя, не наизнанку ли пальто надето. Шляпа очень дорогая, потому ради нее, когда идет дождь, она берет такси. От этой дамы пахнет духами, настоящими, не теми, что продаются в пробирках.

Жильцы моего дома ее ненавидят. Говорят, что вместо того, чтобы вести великосветскую жизнь, она могла бы вытащить отца из нищеты.

На той же площадке живет семейство Лекуан.

Будильник у них раздается рано утром.

Глава семьи меня не любит. Тем не менее, я с ним учтив. Он терпеть меня не может потому, что встаю я поздно.

Со свернутой рабочей одеждой под мышкой, он возвращается к семи вечера, куря сигарету английского табака – почему в доме и говорят, что рабочие хорошо зарабатывают.

Он высок и мускулист. Если ему польстить, можно использовать его силу. В прошлом году он спустил сундук одной дамы с третьего этажа, правда, с трудом, поскольку крышка плохо закрывалась.

Когда с ним говоришь, он внимательно смотрит тебе в лицо, думая, что над ним хотят посмеяться. И при малейшей ухмылке:

– Знаете? Я четыре года на фронте… Германцам не поддался… И не позволю вам…

Однажды, проходя мимо, он бросил мне шепотом: "Бездельник!" Я побледнел и не нашел, что ответить. От страха, что нажил себе врага, я целую неделю не мог спать. Мне казалось, что он хочет меня ударить, что он желает мне смерти.

Если бы господин Лекуан знал, как я люблю рабочих, какую жалость вызывает у меня их жизнь. Если бы он знал, каких лишений стоит мне моя маленькая независимость.