Мои друзья - [2]

С.Ю. Прага, 2004

Жан КАССУ

Писатель,

основатель Парижского музея Современного искусства (1897-1986)

ВВЕДЕНИЕ

Переиздание произведений Эмманюэля Бова переносит меня на полвека назад, в середину 20-х годов, когда эйфория, последовавшая за войной, предположительно последней из последних, невероятной вспышкой возродила литературу и искусство. По выходуиз такого темного туннеля проснулось страстное любопытство к мирам, возвращенным миру, мирам, полных ждущих открытия новых стран, книг, картин, музыки. Мы возрождались со всем тем новым, что начинало проявляться уже перед страшными скобками и считалось престижным: литература, в частности, познала успех, который с тех пор не обретала. Вся эта роскошь, которой к тому же соответствовало богатство других сфер искусства, выражалась посредством романистов, поэтов, школ, движений. Процветали газеты, журналы, сборники, сама любовь к книге, возникали или возобновлялись издательства, происходило нечто вроде того, что обыкновенно и называют литературной жизнью. В этой атмосфере я познакомился с Эмманюэлем Бовом. Мы были этими начинающими «до тридцати лет», которые, на протяжении одного сезона, собирались на обедах в Виллет. Робер Эмили-Поль и его брат Альбер, книготорговцы из предместья Сент-Оноре, обладавшие изысканными манерами, предполагавшими им соответствующий образ жизни в том древнем Париже, были охвачены издательским ренессансом момента. Издававшие перед войной нескольких лучших писателей, сейчас они хотели развернуться согласно запросам дня и поручили Эдмона Жалу найти молодых неизвестных авторов и создать издательскую серию новых романов. Именно в этой серии Бов и я опубликовали наши первые романы. Сохраняя предместный книжный магазин, братья Эмиль-Поль основали свое издательство в Сен-Жермен-де-Пре, позади церкви, в глубине безмятежного дворика, почти что сада, – в полном соответствии с поэзией этого чудесного квартала, потерянной сегодня в непостижимых мифах. Мы встречались в кабинете Робера, человека безукоризненной честности (который оказал во время оккупации блистательные услуги Резистансу) и продолжали вкушать прелести болтовни на террасе «Де Маго», во «Флоре» или у «Липпа» – магический треугольник, где можно было быть уверенным, что встретишь Фаргю между другими знакомцами, не менее убежденными, чем он, что наилучший способ зарабатывать на жизнь это терять свое время. Все это вещи довольно архаичные и употребимые теперь только для развлечения любителей, так сказать, сувениров, каковые, собственно, и есть утраченные времена.

Эдмон Жалу с пылким любопытством принимал участие во всем этом литературном озеленении, что толкало его к новеллам и молодым друзьям. А он имел вкус к дружбе, как имел вкус к неведомому, к новизне, к иностранным литературам и странным судьбам, ко всему, что есть признание и послание. Он верил в существование внутреннего мира, в реальность воображения и в возможность вообразить себе реальность. Следуя за ним до предельных границ этих бесценных склонностей, мы не могли не различить в нем особенного предрасположения, одновременно умиленного и зачарованного, к людям асоциальным и несоциальным, к маргинальным судьбам и знакомствам без разбора, к случаям и мечтам, которые суть, конечно, вещи человеческие и даже слишком человеческие, но не служат особой подмогой в повседневной жизни. Один из персонажей, который ему нравился больше всего в литературе, а следовательно и в реальности, был Обломов. Живя нашей жизнью, он не мог не открыть среди нас его вновь, если не в самом Бове, то в персонажах Бова. Впрочем, довольно трудно определить связь, которая могла существовать между Бовом и его персонажами. Вполне возможно, что он был одним из них. Его русское происхождение придавало некоторое основание этой гипотезе, так же как общий вид сдержанности, одиночества и благородной неуклюжести. Но он был также автор этих персонажей и можно не сомневаться, что он их знал, на них смотрел, судил их, и следовательно, от них отличался. И это подтверждалось улыбкой, которая часто появлялась на его тяжеловатом и спокойном лице, улыбкой лукавой, причем, лукавости глубокой и уверенной. Это были его персонажи, он знал о них все, и с этой кривой полуухмылкой он созерцал, как влачатся они из отеля в отель, из номера в номер, не имея в своем вечном бродяжничестве никакого другого места, в этой их неуверенности и неопределенности, подавленности, хуже того: в их смирении под монотонными ударами фатальности, равной их бессилию. Как писатель Эмманюэль Бов столь же непримирим, как эта фатальность. Власть его это власть писателя. И то, что в этой власти присутствует элемент исповедальной субъективности, не столь уж важно. Вот откуда, начиная с «Моих друзей», первой из его книг, поразивших читателя, этот совершенно безмятежный тон объективности, к которому прибегает автор, чтобы рассказать придуманную им историю. Тон настоящего писателя. Большого. Искусство редкой силы. Искусство, которое не пятится перед эффектом шока и смущения, производимым его точностью. Этот шок, это смущения доходят до жути, поскольку все эти кропотливые подробности нищеты производят не жалость, а ужас – разве что сама жалость, в конечном счете, не является чувством ужасного. Но, к счастью, чтобы все поправить, есть эта лукавая улыбка, легкое прикосновение печальной иронии. Благодаря этому, несчастье может разрастаться до своих краев и, таким образом, подтверждать этот ужас, который на другом конце: на конце того, что может вынести читательское наше чувство. Катастрофа неизбежна. Тем более, что она уже здесь, с самого начала, с самой крохотной первой детали этого ужасающе реалистичной картины нищеты. Но дело в том, что эта нищета не только экономическая. К тому же, и главным образом, это нищета морали, что, в сущности, и делает ее такой ужасной. Это безвольное отношение к реальности, эта константа почти что, можно сказать, страдательного отрицания жизни более невыносима, чем самые жестокие удары судьбы.