Модильяни - [50]

Тетя Лаура, ожидающая Амедео в Ипо, была терпелива и продолжала посылать племяннику деньги на поездку, которая отодвигалась все дальше и дальше. В одном из писем к Ламберто Витали она поясняет: «Он скрывал от меня, куда он потратил деньги: купил красок и покрыл долги. Но до определенного момента у меня все это укладывалось в голове». То, что шокировало ее, случится потом, когда Амедео приедет. Его сильно промокшее имущество поместилось в маленькой тележке носильщика. Как только он сошел с поезда под дождь и взял открытую повозку, Моди промок до нитки. Несмотря на это, он тут же пожелал посмотреть пляж в Фекане, находящийся в нескольких километрах от Ипо, о красоте которого он был наслышан. Об этом она позже напишет: «Я проявила потрясающую неосмотрительность, которая мне дорого стоила. Я почувствовала, что совершила ошибку, перевезя в промозглую погоду больного, который оказался во власти тамошнего влажного климата».

Тетя Лаура мечтала о безмятежной жизни в домике, расположенном между морем и красивой норманнской деревушкой. Когда-то два года назад в Ливорно они вместе писали «статьи по философии», и теперь все, что она хотела, — это возобновить их занятия. На самом деле, этот отпуск продлился меньше недели. Тетя была обеспокоена тем, что подвергла риску здоровье Дедо и мучилась угрызениями совести, сам Амедео смертельно скучал в деревенской глуши. Возможно, свою роль здесь сыграла и некая двусмысленность в их отношениях. Когда они решили прервать отпуск в Ипо, оба тут же сорвались с места. Спустя четыре года эта странная, любящая и беспокойная тетя будет помещена в клинику для душевнобольных.

Есть и еще одна немаловажная причина бедственного положения Модильяни. Настоящий рынок искусств в Париже возникнет только после войны, а пока какие-то работы продаются, лишь попав в сферу внимания крупного капитала. Самый одаренный среди художников, Пабло Пикассо, уже достиг того уровня благополучия, который будет сопутствовать ему до конца дней. Он уже может себе позволить не участвовать в коллективных выставках. Настает момент, когда покупатели сами спрашивают его, нет ли случайно чего-нибудь нового. Ансельмо Буччи вспоминал: «У Независимых и на Осеннем салоне Пикассо никогда ничего не выставлял. Из тридцати тысяч художников, работавших в Париже (вдумайтесь: целое войско Ганнибала), Пикассо был единственным, кто мог позволить себе роскошь отсутствия там. Среди его многочисленных забав эта игра в прятки, возможно, удалась лучше всего».

Но Пикассо был не единственным, кому улыбнулась удача. Матисса выставили в Нью-Йорке. Дерен и Вламинк покинули свои волчьи углы на Монмартре, чтобы устроиться на новых квартирах с большим комфортом. В Лондоне, в галерее Глафтон, развернулась первая выставка постимпрессионистов, в которой участвовали многие художники Ла Буте, ровесники и коллеги, но не друзья Модильяни. Сам Дедо тем временем продолжал прозябать на Монмартре без всяких изменений, как и Макс Жакоб.

Модильяни не признавали в силу того, что никто не знал, как оценивать его работы. Не так-то легко было найти того, кто готов вкладывать деньги в картины, не относящиеся практически ни к одному из известных направлений. Большим спросом на рынке пользовались кубисты, которых простодушно опозорил хвост осла Лоло. Они стали законодателями мод и монополистами. Их слава пересекла океан, докатившись до Соединенных Штатов, и критика, естественно, захлебывалась от восторга. Другие направления пользовались куда меньшим успехом. Были сделаны небольшие исключения для Таможенника Руссо и эксцентричного, практически ненормального Утрилло.

Скульптор Франсис Карко пишет: «Критики не забыли, что импрессионисты обогатили цветовую гамму, на которую они молились. Многие из них надеются, что с кубистами им удастся повторить этот успех». Суждение более чем верное, потому что стереотип препятствует появлению нового, зато услужливо потакает малейшему колебанию вкуса. Нерушимое правило гласило: гениальность художника поверяется корыстью продажной критики и торговцев. Обо всем этом Модильяни ничего не знает или мало что понимает в сложной игре, в которую ввергается каждая работа, выходящая из-под кисти художника.

Благодаря своему простодушию и высокомерию, Модильяни находится в полной изоляции и вынужден вести свою собственную игру, в которой он заранее обречен на проигрыш. Но эта изоляция давала ему одно несомненное преимущество: он оказался свободен, в том числе от всяческих иллюзий. Однако эта свобода и рухнувшие надежды привели к тому, что у него не раз появляется желание оставить живопись.

По рассказам Макса Жакоба, зимой 1911/12 года Амедео с каждым днем становился все большим скептиком, преисполнившись, по словам одной из подруг, «еврейским сарказмом». Одно из характерных свойств еврейского юмора заключается в том, что он имеет привкус скепсиса, который иной раз оборачивается самоиронией. Об этом же писала Джованна: «В мифе, который сотворил из Амедео типичного итальянца, есть много правды, но его сарказм был еврейским, одним из самых острых. Согласно семейному преданию, этот юмор он унаследовал от многих несчастных членов семьи Гарсен».