Модель - [28]

Никчемность нашего разговора была изначальной — я не встречал ни одного депутата этой партии, который понимал, что ему говорят люди.

Больше того, я не встречал ни одного ихнего депутата, который понимал бы, что говорит людям он сам.

И в конце, когда у него не было никаких аргументов, он нечестно спросил меня:

— Если вам так не нравится здесь, то почему вы не уезжаете из России? — И тогда я ответил ему честно:

— Потому что если уедут все такие, как я, то в России останутся только такие, как вы.

Не говорить же мне ему было, что усилиями его партии Россия превращается в страну, в которой не то что — жить, из которой даже уезжать неинтересно…

— … Петр, вы же сами отгораживаете себя от остального мира.

Ведь вы хотите жить в стране, у которой только два союзника: армия и флот, — Элия повторила слова, сказанные давно и неправдиво, и мне пришлось засучив рукава выправлять всю историческую ситуацию скопом — и было хорошо, что править ситуацию с историей всегда проще, чем вымыть подъезд:

— Я хотел бы жить в стране, у которой были бы другие союзники.

— И — какие? — спросила она, и я ответил, перед тем как замолчать, готовясь уже к следующему ее вопросу:

— Совесть и здравый смысл…

…Сказав это, я замолчал.

Довольно часто случалось так, что — кто-то неправильно истолковывал мои слова.

Теперь я столкнулся с тем, что было неправильно истолковано мое молчание.

Видя, что я молчу, Элия проговорила:

— Вы, конечно, считаете себя самым великим народом. — И в ответ мне пришлось слицемерить — сделать вид, что все проходящее мимо меня проходит мимо.

А я просто сижу и пишу картины:

— Элия, я не могу говорить от имени всех людей всем людям, — соврал я, не зная, как сказать правду: как будто художник занимается чем-нибудь иным всю жизнь.

Хорошо еще, что моя гостья была совсем молодой и пока не понимала этого — а объясняют ли это на факультете истории искусств Московского государственного университета, я не знал.

И все-таки мне пришлось пояснить свою мысль, оправдав свою трусость:

— Понимаешь, народ, считающий себя великим, — это народ настолько глупый, что уверен в том, что учиться у других народов ему нечему.

Такой народ уверен в том, что может учить другие народы.

Я не знаю, как остальным россиянам, а мне есть чему учиться у других.

А о том, что, по-моему, называние себя великим — это признак вырождения народа, я говорить не стал.

Может, потому, что для самого меня — это вопрос спорный.

А может, потому, что — бесспорный.

В одном я уверен: россияне до тех пор не начнут становиться великим народом, а Россия великой страной, пока оба будут уверены в том, что они уже великие.

— Но ведь вы же считаете себя особенным, исключительным народом, отличающимся ото всех.

— Понимаешь, никто не станет спорить с тем, что каждый народ имеет свои отличия.

Но мне всегда казалось, что то, что объединяет людей, для художника куда важнее, чем то, что их отличает, — ответил я.

А про себя подумал: «Народ мы, конечно, исключительный. Нам бы еще нормальным стать…»

…С другой стороны, Россия давно уже страна расистская.

— Во всем евреи виноваты, — сказал мне однажды один мой нетоварищ. — Читал я тут одну газету…

— Я даже знаю, какую именно газету ты читал, — перебил я его.

— Ты что, тоже читаешь ее?

— Я ее даже в сортире не использую.

— Почему? — Ничего более глупого дурак спросить не мог. И мне не оставалось ничего, как дать ему умный ответ:

— Потому что не хочу пачкать этой газетой дерьмо из своей задницы…

— …То есть ты, Петр, не считаешь, что другие народы хуже вашего?

— Элия, тот, кто думает, что другие народы хуже его народа, в своем народе — не лучший…

— …А какая отличительная черта у вас, россиян? — спросила она, и я отметил, что молодая женщина все время говорила спокойно, не давая моим мыслям разбушеваться.

Позволяя мне отвечать ей так же — спокойно:

— За свою историю мы впитали в себя так много от других народов, что, пожалуй, нашей отличительной чертой является отсутствие всяких отличительных черт.

— Но у нас и у вас разный менталитет, — проговорила Элия тоном, явно выдававшим то, что в своих словах она не уверена; и я укрепил эту неуверенность своими словами:

— В СССР ничем не владеющий народ всегда проигрывал владеющей властью власти.

Мы, бывшие жители Советского Союза, так долго были вырваны из традиционного, естественного развития, что у нашего менталитета есть особенность.

И эта особенность заключается в том, что никакого менталитета у нас нет.

— Почему?

— Потому что несвобода не создает опыта, значит, ничему не учит.

— Но вы же говорите о нас, прибалтийцах, плохо, — Элия произнесла эти слова тихо, и я так же тихо ответил ей:

— Проще всего говорить плохо о своем народе, говоря плохо о чужом.

Поэтому я ни о каких народах не говорю плохо.

— Но ведь вы, русские, не любите нас, прибалтов.

— Не знаю, Элия, — сказал я, а потом прибавил:

— Но ты должна знать, что любят за любовь, а не за ненависть.

— Но у нас-то, прибалтийцев, есть повод вас не любить.

— Может быть, Элия, такой повод у вас есть.

Правда, я о нем не слышал.

— Вы нас оккупировали.

Прибалтийские республики вам еще счет за это предъявят, — Элия Вита говорила так тихо, что я не мог понять — говорит она серьезно или шутит.