Модель инженера Драницина - [22]

Поздно вечером старуха мать бесшумно вошла в комнату сына.

— Миша, а Миша, иди чай пить.

Сын обернулся и свет лампы упал на него. Старуха охнула и, дико вскрикнув, заковыляла к двери. У стола стоял незнакомый человек с гладко выбритой головой, рыжеватыми усиками и в дымчатых очках.

— Тише вы, — пробормотал человек, подбегая к старухе и схватив ее за руку. Голос был знакомым. Это говорил сын.

— Мишенька, да ты ли это, да что с тобой, — охала старуха.

— Молчите, мамаша. Уезжаю я. Вот вам две тысячи. Живите и никому ни слова. Пропал, мол, и неизвестно куда, видом не видела и слыхом не слыхала. Поняли?

— По-о-оняла, — бормотала старуха. — Да куда ты в такую пору-то? А служба-то как?

— Со службы и бегу, — прохрипел Бобриков. — Слушай, мать, скоро я буду богат, жить буду не здесь, а в Париже. Тогда выпишу. Приезжай, а сейчас молчи.

Он быстро схватил маленький чемоданчик и нырнул за дверь. Старуха перекрестилась и одними губами прошептала:

— Дай-то, господи.

— Сегодня Бобриков на работу не вышел, — докладывал бухгалтеру помощник.

— Что это с ним? Такой аккуратный человек и вдруг... Заболел, наверное. Пошлите-ка к нему курьера, — распорядился бухгалтер.

Через час в учреждении приглушенно шептали:

— Растрата. Бежал.

В стеклянной будке слесарь ломал несгораемый шкаф. Трое унылого вида мужчин стояли около, чинили карандаши и готовились составлять акт.

Редактор стенгазеты строчил громовую статью под заголовком «Растратчик вставляет кол в спину мировой революции».

А в это время на станции Горохов из вагона вышел невысокого роста щупленький человек в темном пальто, с бритой головой, с рыжими усиками. В руках он держал небольшой чемодан. Было утро. Мирно дремали домики, обросшие ставнями, палисадниками, калиточками, на широкой улице пылили куры, изредка тарахтела телега да маленькая сморщенная старушонка истово крестилась на ржавый крест колокольни.

Бобриков, сдав вещи в багаж, с портфелем под мышкой отправился на поиски квартиры. Ему не хотелось идти в гостиницу. Там легче было попасться. Шатаясь по городу, Бобриков увидел небольшой домик с застекленной пристройкой; над дверью висела вывеска:

«Т. П. Кусачкин-Сковорода — фотограф из Парижа. Молниеносное и точное изображение лица и фигур товарищей клиенток, клиентов и детей».

В окне тускнело объявление «Сдается зала в наем». Бобриков вошел. Встретила его Агафья Ефимовна. Тихон Петрович после ночного путешествия болел и даже не работал.

«Зала» была маленькая, но уютная. Агафье Ефимовне Бобриков понравился степенностью и рассудительностью.

«Не щелкопер какой-нибудь», — подумала она, принимая задаток.

— А документик ваш, — попросила ока.

— Пожалуйста,— ответил Бобриков, протягивая ей членский билет профсоюза рабпрос[7] на имя Пимена Андреевича Дужечкина.

— Ну вот, все в порядке, значит, сегодня и переедете?

— Сегодня, — ответил Дужечкин-Бобриков.

— А вы что же, здесь работать будете?

— Буду.

— И, поди, по театральной линии?

— Нет, по педагогической.

В полдень Бобриков-Дужечкин перетащил на новую квартиру свои немудрые пожитки.

— Хороший человек, — говорит Агафья Ефимовна своему мужу.

— А он, того, не преступник, — почти бессмысленно пробормотал Тихон Петрович.

— Тьфу, — даже рассердилась Агафья Ефимовна, — и все-то у тебя на уме одно и то же.

На другой день Бобриков отправился в гороно. Документы о стаже произвели впечатление, но подходящих мест не было. Наконец, после длительных разговоров ему предложили работать в школе для трудновоспитуемых детей.

Это устраивало как нельзя лучше. В колонии он встречался только с узким кругом людей, был в известной мере отрезан от мира. А это как раз и было нужно.

Секретарь подписал приказ. Завтра в девять часов надо было идти на работу.

— Устроился, — радостно сообщил Бобриков-Дужечкин Агафье Ефимовне.

— Устроились уж, — воскликнула она и про себя восхищенно подумала: «Орел, чистый орел».

Глава VI СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР У ПАРИКМАХЕРА ФЕЧКИНА

— Нютка, опять у тебя пирог подгорел?!

— Ну и такой съедят, — философски ответила босоногая девчонка, сердито громыхая противнями. — Подумаешь.

— Все грубишь, — предостерегающе протянула Нина Петровна Фечкина. — Смотри, рассчитаю.

— Ну и рассчитывайте, — так же спокойно ответила Нютка.

Нина Петровна оскорбленно вздохнула, привычным движением руки взбила кудряшки и вышла из кухни.

Готовился семейный вечер.

Ягуарий Сидорович в новом полосатом костюме, напомаженный и надушенный, ходил по столовой. Новые ботинки немилосердно жали, но он пытался сделать радостную физиономию и довольно взглядывал на стол, уставленный закусками и выпивкой.

— Скоро собираться начнут, — промолвила Нина Петровна, охорашиваясь перед зеркалом. — Только предупреждаю, Ягуар, чтобы все было прилично. Особенно смотри за этим Кусачкиным-Сковородой и Федором Кузьмичем. Они вечно напьются и начинают с женами ругаться. И еще не разводи ты, пожалуйста, споров с Чубукеевым. Для споров есть заседания.

Гости собирались с опозданием. В передней долго ахали. Мужчины жали друг другу руки, женщины целовались, поправляли прически и, накинув шелковые шали, чинно шли в парикмахерский зал, срочно переоборудованный в гостиную.