Мода на короля Умберто - [33]

— Веневитинов Дмитрий Владимирович, — ответил за меня старец, собирая пасьянс в колоду, — Хомяков Алексей Степанович, — посылая и второго подзащитного Марьи Юрьевны Барановской под общую резинку, стягивающую открытки.

Еще и еще хотела я вглядеться в лица тех, с кого началась моя новая жизнь. Разве можно забыть: «Снился мне сад» и снег за окном, танец у катафалка, рассказ Маэстро о Даниловом монастыре. Перстень из раскопок Геркуланума, чудеса с Гоголем… Но старец спрятал колоду на груди, на том месте, где недавно пригрел паспорт его превосходительства статского.

— Ну что же… — подытожил он, — два неуда вполне допустимо. Интеллектуальный уровень терпим. Признаться, я ожидал худшего.

В ответ я предложила почтенному экзаменатору пост моего заместителя по руководству садом слов. Правда, в тот знаменательный день старец не дал окончательного согласия на должность, отложив его до второго тура испытаний. На будущее он пообещал откопать кандидатуры столь же достойные, как Веневитинов и Хомяков, но еще менее везучие, если говорить о памяти потомков. Мне предстояла неблагодарная участь — отвечать за партийность отечественной литературы. Эпитеты: «знаменитый», «великий», «известный», «народный», «второстепенный», «замечательный», «реакционный», «незначительный» — выстраивались перед моими глазами, награждая друг друга затрещинами, зуботычинами и пинками. Они устроили настоящую давку, грозящую кровопролитием. Я почувствовала, что безыдейного старца пора урезонить. И предприняла срочные меры.

В ближайшее же время, когда Мокей Авдеевич пожаловал с очередным бидоном книг, я выложила перед ним портрет южного господина в кружевном воротничке, розовом камзоле, бородатого и сурового, который с неудовольствием взирал в прекрасное будущее и хмурился, обнаруживая там забвение и неблагодарность. Мокей Авдеевич виновато вглядывался в господина, крутил его, вертел, но господин не выдал ни своего имени, ни рода занятий. Они были написаны на полоске, которую я заблаговременно срезала с открытки.

Время шло, а старец был нем.

— Оскандалился, — наконец-то признал он, еще не веря, что угодил в ловушку.

— Джованни Палестрина! — торжественно огласила я имя южного незнакомца.

— Ну, мадам… Зарапортовались… У него скулы не итальянские. Пожалуй, вовсе и не центрально-романские…

— А какие же? — оскорбилась я за чистокровность своего кандидата.

— Пожалуй, что испанские. Определенно испанские. Вылитый Дон Жуан.

— Дарю! — сказала я, подавая открытку старцу, и повторила недавние слова Маэстро: — Пусть это будет вашей с ним тайной.

— Не австрийский ли посланник в России? — допытывался Мокей Авдеевич, полагая, что прыжки по карте спасут его.

Он явно не мог смириться с таким конфузом после многолетней экзаменаторской практики. Старец начинал говорить глупости. Ему требовался добрый советчик. И я предостерегла Мокея Авдеевича от безрассудных поступков:

— Не вздумайте вывешивать открытку в классе рядом с портретом Бетховена. С вас станется… И не благодарите его за ноты ростовских колокольных звонов… Он — не посланник и к «Аппассионате» не имеет ни малейшего отношения.

— Но кто же это? — спросил старец, бережно подсовывая бороду и кружева под коллективную резинку.

— Спросите Маэстро, — посоветовала я. — Он — хранитель… А я что?.. Всего лишь маленький сад слов имени Юрия Осиповича…

— Юрия Карловича, — попытался поправить старец.

— Да нет, — уклонилась я, — Юрия Осиповича.

— Осиповича? — И Мокей Авдеевич вызвал на перекличку всех Юриев своей памяти, начиная от Долгорукого.

С одними он вежливо раскланивался, перед другими снимал шляпу, третьих приветствовал дружеской улыбкой, от некоторых брезгливо отстранялся, пропуская без очереди… Перед сыном не пригодившегося нам Карла — Олешей почтительно извинился. Вдруг лицо его замерло, как будто он встретил старого знакомого, но не уверен: а что, если обознался? Чтобы не попасть впросак, старец уточнил:

— Каторжник? «Хранитель древностей»?

Я согласно кивнула, добавив:

— Я прошла у него маленький курс на «Факультете ненужных вещей».

Старец вперил в меня непонимающие глаза.

— А какое касательство…

— О-о-о, Мокей Авдеевич, это долгая песня, к ней еще нет нот.

Несколько лет тому назад самая-самая наша инстанция, выше и демократичнее которой нет, удостоила меня… ну конечно же запрета. Напечатать что-либо было невозможно. Грозная бумажка официально именовалась: «МОРАТОРИЙ». Мало того что инстанция палила из пушек по воробьям, она к тому же пользовалась какой-то товарной терминологией. И тогда некий поэт пристроил меня в Дом культуры автомобилистов, чтобы я художественно сводила концы с концами. Он совершил это доброе дело и от удивления на самого себя тут же скончался во цвете буйных лет, не успев дать содеянному обратный ход. Будучи при жизни человеком в высшей степени талантливо безалаберным, он, и устраиваясь на том свете, не изменил себе и для начала попал в чужую могилу. «Как? — спросил старец. — Возможно ли?!» Я отвечу: «Если гарцуют у катафалка, то в жизни вообще ничего невозможного нет». И придется рассказывать, что могила предназначалась для Юрия Осиповича, но родственники от нее отказались и так далее и тому подобное… Лучше не задевать эту тему. Я достала из шкафа книжку, на которой детскими крупными буквами было написано: «ЛЕРЕ С ЛЮБОВЬЮ 17 АПРЕЛЯ 77 г. ДОМБРОВСКИЙ», — и подала ее старцу, предупредив: