Мода на короля Умберто - [31]

А тем временем верховные поднимались из-за стола и гуськом спускались со сцены, проходя мимо. Слова об озимых и яровых шествовали вместе с ними. Окруженный свитой, Главный Иерарх задержался неподалеку и царственно обратил на меня свой взор. Я поздоровалась и подошла к патриарху.

— А что это за товарищ с вами? — спросил он тем же самым тоном, каким Мокей Авдеевич спрашивал о нем, поминая младенца и черта. — Ваш брат литератор или… из аппарата?..

Не представлять же Мокея Авдеевича бывшей жертвой режима или теперешним пенсионером! И я выпалила:

— Это солист ГАБТа!

Вышло звонко и убедительно.

— Вот как! — оживился Главный Иерарх. — Он что же, ищет у нас детали для образа? Мы можем организовать экскурсию по замку…

— Да! В новой опере он будет петь академика.

— Это для меня новость. Уже и оперы про академиков ставят?

Благоволение Главного к людям искусства подействовало на меня таким умопомрачительным образом, что меня понесло, как Маэстро. Я слышала его бархатный строгий баритон.

— Да, представьте, Константин Леонидович, когда ставили «Войну и мир», исполнитель Наполеона никак не мог обратить на себя внимание композитора. Он, например, звонит по телефону, а композитор не узнает его. Не знает он никакого Наполеона. «Хоть убейте, дружок, не помню, и все». Ну что тут будешь делать?! Певец начинает описывать себя: плечист, высок ростом, волосы темные… Без толку! Тогда, не будь он шляпой, на ближайшей репетиции певец и отрекомендуй себя: «Грузинский князь!» Представьте себе, Константин Леонидович, какой-то кахетинский князь… Всего лишь крохотное уточнение: «Князь из Иверии»… И композитор сразу припоминает… Светицховели, Константин Леонидович, и баста! И к чему, думаете, привели эти чудачества? Скончался в один день со Сталиным. Надо же так неудачно подгадать. Толпы народа, паломничество, пирамиды потерянных галош…

Мокей Авдеевич, который до сих пор скромно держался в сторонке, обращая на себя внимание своим загадочно-величественным видом, приблизился и аккуратно припечатал мне ногу всем своим сорок третьим размером нестандартной конечности. Он терпеть не мог вранья.

Ну, знаете… Если каждый начнет давить!.. Я взяла да и отплатила ему тем же, угодив на мозоль — законодательницу шиворот-навыворотной модельной обуви. Мокей Авдеевич скорчился и, схватившись за сердце, простонал:

— Ух-ха-а-а-а!

Иерарх встрепенулся и с участием к товарищу по недугам спросил:

— Что, плохо? Может быть, вызвать кардиолога?

И тут старец, весь перекошенный от боли, предстал во всем своем простодушном великолепии, показав классический образец ляпать что ни попадя.

— Для вашего лейб-медика, поди, документы нужны. А при мне только паспорт действительного статского советника Базарова… Столетней давности. Соблаговолите взглянуть. — И, сверкнув тигровыми запонками, Мокей Авдеевич извлек стародавнюю книжицу в мягкой обложке.

Они смотрели друг на друга — отставной жених и бывший артист-каторжник, великий специалист по добыванию картошки и непревзойденный исполнитель романса «В крови горит огонь желанья…» и не менее великолепный его ровесник — бывший полковник-министр, вкусивший черного хлеба опалы и навсегда зарекшийся лезть поперек своего партийного батьки в пекло, восставший из пепла где-то в тмутаракани государственный муж, снова призванный в центр — к небу, звездам, святыням…

Главный смутился: решил, что старец репетирует. Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции патриарха, в зависимости от которой должна была разгневаться или рассмеяться. Тишайший царь Алексей Михайлович смотрел с портрета, объятый нежной дымкой забвения. И Главный (прозорливый хозяин!) обратился именно к нему:

— Вот Алексей Михайлович — первый отечественный селекционер… Наша гордость. В своем знаменитом Измайлове разводил виноград и прочие чудеса… Установил добрососедские отношения с Венецианской народной республикой. — Потом ободряюще пожал старцу руку, повернувшись, промолвил: — Звоните.

Свита отрезала нас от него. Патриарх, по-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в своей памяти образ перепутанных туфель с левым уклоном на правой ноге и с бывшим троцкистским на левой.

А свобода манила нас. Она призывала всеми частицами своего некондиционированного воздуха. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово, где отвести душу?.. Мы кружили по терему, пока запах жареного сала не настиг нас у подземной трапезной, — когда-то, при грозном владельце, тут ни за что ни про что сажали на кол сокольничьих.

— А все-таки вы не правы, Мокей Авдеевич, — с укором сказала я, обращая свой голос к кромешной тьме как незаслуженно пострадавшая от старческой разъяренной ноги. — Сергей Прокофьев в один день со Сталиным…

— У вас какой диапазон? — откликнулся старец ангельским голосом. — От тончайшего пианиссимо до фортиссимо. А с меня и форте довольно. Фортиссимо меня убивает. — И подал мне руку, нашарив дверь черного хода.

Мы вышли на Садовую, и Мокей Авдеевич принялся донимать меня «рыбой-в-озерах-не-стало», тембральным голосом и «Мюльбахом». Он уже мечтал о сольном концерте в тереме! Его волновала акустика. Нас обогнали цыганки — веселые и цветастые.