Мода на короля Умберто - [16]
Мокей Авдеевич смеется, открещиваясь от Скуратова словно от нечистой силы. Он не обижается, ведь Маэстро благородно пропускает мимо безупречных ушей дребезжащие нотки в его голосе, не замечает слабого дыхания и пропадающей кое-где дикции… Все это так простительно. Маэстро давно не ждет чуда, довольствуясь несовершенством трогательного голоса. Но ради чего прихожу сюда я и целый час до начала своих занятий наблюдаю чужое священнодействие? Не знаю. Наверно, ради неуловимого обаяния Мокея Авдеевича, ради Маэстро с его удивительными историями. И, слушая старца и глядя на его великолепного наставника, чуть-чуть презрительного, с надменной, всегда вскинутой головой, на худенькую, немного сутулую музыкантшу, я думаю: «Удивителен мир».
Уходить от них непросто. Ученики литературной студии уже призывают: «Вале-е-ерия Сергее-е-евна», — заглядывая в дверь. Но музыканты не отпускают. Не хочется им, чтобы из Лерочки я превращалась в имя-отчество. И потом — единственная слушательница!.. Чтобы удержать меня, Мокей Авдеевич решается даже на арию Хозе. Но у старика не хватает силенок, он срывается, и тем не менее… Если бы Кармен видела эту страсть и слышала: «Ты мой востор-р-р-рг, мое мученье…» — это бешеное признание, то не променяла бы его на примитивного Эскамильо, который только и умеет, что убивать ни в чем не повинных быков.
III
Из другого конца коридора я вижу его седую бороду, рыжую цигейковую шапку «пирожком» и даже выражение глаз — мечтательно-сосредоточенное — под сивыми бровями. Старая выучка — не врываться в класс во время пения; из всех любителей один Мокей Авдеевич придерживается правил.
— Нет, посмотрите, — говорю я, ни к кому не обращаясь, устремляя слова только к нему, приятно обрадованному, — Мокей Авдеевич!.. Опять в деми? В крови горит огонь желанья?
Мамаши, охраняющие одежду своих балетных детей, оживляются. Осовевшие от скуки, сплетен и перемывания костей своим знакомым, рады хоть какому-то развлечению. Поглядывают в нашу сторону.
Мокей Авдеевич благоговейно прижимает палец к губам: тише — и снова обращается в слух.
«…Вновь аромато-о-ом полны-ы-ы… — доносится из-за дверей, — вновь разливается песнь соловьиная-а-а…»
Я тоже замираю. И не верю ушам. «Белой акации гроздья душистые» в первозданном звучании, отозвавшемся позднее в новых словах: «Слушай, товарищ, война началася».
«…Тихо шептала мне…» — пели дуэтом там, за стеной, воскрешая дух старинного романса, забытого и проклятого за то, что его любил расстрелянный в Сибири белогвардейский адмирал.
«…Навеки, навеки твоя…»
От чистоты и слитности голосов перехватывает дыхание.
Исчезают длинные коридоры и мамаши, поблескивающие спицами, и одежда, наваленная на кресла…
У рояля — тенор Шарлахов, в джинсовом коротковатом костюмчике, потертом на конструкторской службе, тот самый — с круглыми глазками, блеск которых погасило однажды упавшее пальто Мокея Авдеевича, и основательный солидный баритон Василий Васильевич — с приветливым широким лицом и мощными плечами мастерового.
Высокий голос вился вокруг низкого, оплетал его, как плющ, вместе они возносились, одухотворенные, легкие, потом тенор уходил куда-то в сторону, а баритон держал свое, устойчиво-несдвигаемый, как тумба.
Что за трогательное тяготение густых органных голосов к нежному репертуару! И откуда это отроческое самозабвение тенора?
«…В тихом сиянье, сиянье луны…»
Конский топот балетных детей, смерчем вырвавшихся на свободу, сметает последний отзвук, и Мокей Авдеевич осторожно приоткрывает дверь.
— Кого я вижу? Мика, детка! Вперед без страха и сомненья! Я уже начал волноваться. — И Маэстро поднимается навстречу.
Он — само приветствие, пиджак распахнут, руки жаждут пожатия.
Мокей Авдеевич польщен, но отвлечь себя не позволяет: прежде всего — восхищение исполнителям. Переполненный чувствами, старец долго трясет баритона за плечо. Допустить панибратство с тенором он не рискует. Да и навязываться с рукопожатием тоже. Чего доброго, опять подаст два пальца, а может, и теми не удостоит.
Обходительный Василий Васильевич высвобождает Мокея Авдеевича из пальто, а это не так просто: оторванная подкладка выворачивается из рукава, напоминая Шарлахову о недавней «темной» у вешалки. Но, все еще упоенный музыкой, тенор дышит южным воздухом романса и великодушно не обращает внимания на то, что ветошь Мокея Авдеевича благополучно повисает рядом с его надутой, как матрац, курткой. Звонко, охваченный духом братства, тенор сам идет на сближение:
— Ну что, Мокей Авдеевич, есть еще силы в русском народе?
— Пожалуй, лучше и желать нечего, — от души говорит Мокей Авдеевич, обезоруживая Шарлахова искренностью.
И, склонив голову, он стоит перед тенором, как перед богом: чистый в помыслах, без тени лукавства.
Тенор сразу делается ниже, зато естественнее, проще, добрее. Он будет петь на заказ.
— Хотите Ленского? — предлагает он.
Ну, Ленского Мокей Авдеевич и сам может исполнить. И глаза старца загораются потаенной надеждой. Все, кто видит его в эту минуту и слышит, с каким скромным достоинством он произносит имя юного поэта, невольно наклоняют голову, чтобы скрыть улыбку.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Годы гражданской войны — светлое и драматическое время острейшей борьбы за становление молодой Страны Советов. Значительность и масштаб событий, их влияние на жизнь всего мира и каждого отдельного человека, особенно в нашей стране, трудно охватить, невозможно исчерпать ни историкам, ни литераторам. Много написано об этих годах, но еще больше осталось нерассказанного о них, интересного и нужного сегодняшним и завтрашним строителям будущего. Периоды великих бурь непосредственно и с необычайной силой отражаются на человеческих судьбах — проявляют скрытые прежде качества людей, обнажают противоречия, обостряют чувства; и меняются люди, их отношения, взгляды и мораль. Автор — современник грозовых лет — рассказывает о виденном и пережитом, о людях, с которыми так или иначе столкнули те годы. Противоречивыми и сложными были пути многих честных представителей интеллигенции, мучительно и страстно искавших свое место в расколовшемся мире. В центре повествования — студентка университета Виктория Вяземская (о детстве ее рассказывает книга «Вступление в жизнь», которая была издана в 1946 году). Осенью 1917 года Виктория с матерью приезжает из Москвы в губернский город Западной Сибири. Девушка еще не оправилась после смерти тетки, сестры отца, которая ее воспитала.
Рассказ о бойцах-артиллеристах, разведчиках, пехотинцах, об их мужестве и бесстрашии на войне.
Клая, главная героиня книги, — девушка образованная, эрудированная, с отличным чувством стиля и с большим чувством юмора. Знает толк в интересных людях, больших деньгах, хороших вещах, культовых местах и событиях. С ней вы проникнете в тайный мир русских «дорогих» клиентов. Клая одинаково легко и непринужденно рассказывает, как проходят самые громкие тусовки на Куршевеле и в Монте-Карло, как протекают «тяжелые» будни олигархов и о том, почему меняется курс доллара, не забывает о любви и простых человеческих радостях.
Как может отнестись нормальная девушка к тому, кто постоянно попадается на дороге, лезет в ее жизнь и навязывает свою помощь? Может, он просто манипулирует ею в каких-то своих целях? А если нет? Тогда еще подозрительней. Кругом полно маньяков и всяких опасных личностей. Не ангел же он, в самом деле… Ведь разве можно любить ангела?
В центре повествования романа Язмурада Мамедиева «Родная земля» — типичное туркменское село в первые годы коллективизации, когда с одной стороны уже полным ходом шло на древней туркменской земле колхозное строительство, а с другой — баи, ишаны и верные им люди по-прежнему вынашивали планы возврата к старому. Враги новой жизни были сильны и коварны. Они пускали в ход всё: и угрозы, и клевету, и оружие, и подкупы. Они судорожно цеплялись за обломки старого, насквозь прогнившего строя. Нелегко героям романа, простым чабанам, найти верный путь в этом водовороте жизни.
Роман и новелла под одной обложкой, завершение трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго автора. «Урок анатомии» — одна из самых сильных книг Рота, написанная с блеском и юмором история загадочной болезни знаменитого Цукермана. Одурманенный болью, лекарствами, алкоголем и наркотиками, он больше не может писать. Не герои ли его собственных произведений наслали на него порчу? А может, таинственный недуг — просто кризис среднего возраста? «Пражская оргия» — яркий финальный аккорд литературного сериала.