Мода на короля Умберто - [17]

— Тогда Каварадосси! — настаивает тенор и, предупреждая отказ, называет сразу, на выбор — индийского гостя, Вертера, кузнеца Вакулу или…

Нетерпеливая пианистка берет аккорд из «Любовного напитка», обрывая перечисление, — ведь Шарлахов одолел всю мировую классику.

Слушатели замирают в ожидании волшебного бельканто.

Но вместо него… силы небесные! — скрипучий простуженный голос, совсем из другой оперы, мутный и клокочущий, продравшийся из темных пневмонических глубин.

— Ну, хрипуны! Не наорались еще?! — И махровая старуха в валенках с кожаными задниками, опоясанная шалью, как патронташем, воинственно-свирепая, разрастается на пороге в огромную непреодолимую кучу. Поруганный Доницетти, связанный, с кляпом во рту, лежит у ее ног. Вахтерша: — Надравшись, чушки вы оловянные! Нахлебавшись, паскудники!

Скуратов подлетает к ней, пробуя взять под локоть и усадить в партер, рядом со мной. Старуха не дается и тем же сиплым голосом решительно заявляет:

— Я тя угомоню… Я те похватаю… У меня муж в органах… Не в бирюльки играл… Сколько ж мне сволочиться с вами, поганцы?.. Сколько грязь за вами грести?! А ну выметайтесь к чертовой матери!

Вспышка злобы заметно преображает новоявленную.

— Да мы только приступили! — опрометчиво кричит тенор, видя перед собой лишь змею подколодную. Он готов забросать ее пустыми консервными банками и обертками от сигарет, вынутыми из рояля перед занятиями. — Охрана называется! Почему посторонние проникают в класс?

— Давай, давай! Учиняй! — профессионально распаляет его блюстительница. — Куси, Полкан! Гав-гав!

Дом культуры со всеми многочисленными кружками превращается в раскаленную пустыню, где правит это огнедышащее существо. Да что там! ЖИЗНЬ НАША в руках таких стражей, наделенных полномочиями. Они, конечно, с другими лицами и видом посовременнее, рассудительны, напичканы сведениями, ссылками на народ, случается, при званиях и орденах. А как философствуют! Катоны заболоченных Карфагенов — каждой фразой одалживают, одаривают, отвергают, обрекают… Сами-себе-междусобойные…

Еще секунда — грянет бой и полетят клочья.

— Назад! — вопит Мокей Авдеевич, встревая между вахтершей и тенором. — Сашенька-Сашечка-Шурочка, — умоляет он, — не шуми, не базарь, не бреши… Цыц!

Блюстительница оборачивается ядреной бабой, полной вулканических сил, и продолжает честить бездельников, дармоедов, горлопанов, грозя запереть парадный вход до утра.

— Эк трясет тебя… Глаза бы не глядели… — успокаивает ее Мокей Авдеевич. — Ничто так не красит женщину…

— …как перекись водорода, — холодно заканчивает Скуратов и, крепко обхватив Мокея Авдеевича, поворачивает его спиной к орущей глотке.

Тема исчерпана, обеспечить стражнице безмятежный сон на посту ближайшие два часа он не в состоянии.

— Это не Зощенко, — говорит Маэстро, когда разгаданная блюстительница оставляет наконец музыкантов в покое. — Даже не Кафка. Это Гофман, Эрнст Теодор Амадей! — И приказывает тенору вернуться к роялю. — «Честь и слава! Мы флот врагов разбили в бою морском», — напоминает он первые строки арии Отелло.

Какой флот, какой Отелло? Шарлахов говорить спокойно не может. Он певец, а не кусок железа. Завтра у чертежной доски он едва ли устоит — будет переживать оскорбление. Не за себя. Горько за музыку. Сегодня вахтерша расправилась с Доницетти, в прошлый раз с Рахманиновым, еще раньше с Шостаковичем… Пусть скажет Маэстро, какой год на дворе: сорок шестой или…

Скуратов, который терпеть не может политики, даже отнесенной на десятилетия назад (зло, противопоказанное искусству!), не собирается продолжать смехотворный разговор. Да не желает он говорить о хамстве, возведенном в систему и узаконенном в постановлениях! Лишь обладая кругозором вахтерши, можно было додуматься до них. Непонятно? Пожалуйста, Скуратов подробнее объяснит свою точку зрения. Прежде всего точность. Нет такого времени в истории — ждановского. Есть татаро-монгольское иго, смута, опричнина, а то, что происходило между 1937 годом и 53-м, пока не имеет названия. Это раз. Далее, не защищать же, честное слово, музыку от вахтерши. На своем веку музыканты видели гонителей похлестче Александры Трофимовны и остались живы, даже после смерти.

И опять Скуратов призывает тенора продолжить занятие.

Напрасные старания — Шарлахова понесло.

Разве не знает уважаемый педагог, что сказал Марио дель Монако о повышенной ранимости теноров? Нет, Скуратов не читал его воспоминаний. Но рад бы прочесть, вот запишет год издания. Он рад записать что угодно, лишь бы отвлечь Шарлахова. Но расстроенный тенор во власти чувств: он настаивает, он будет добиваться увольнения Александры Трофимовны.

— Лерочка, а вы помните, как Багрицкий снял приступ астмы чтением стихов Кузмина? — словно бы невзначай спрашивает Маэстро, покоробленный словом «бардак», которое позволил себе тенор, начинающий бредить Александрой Трофимовной.

В недоумении я переглядываюсь с Мокеем Авдеевичем: можно ли помнить то, что впервые слышишь? Очередная фантазия. Уважаемый Маэстро не знал Багрицкого и знать не мог.

— Эдуард Георгиевич ехал в поезде, — невозмутимо продолжал Скуратов, — грузный, похожий на большого ребенка… Да-а, и вот, представьте себе, прихватило… И он стал читать вслух Михаила Алексеевича… Глуховатым голосом, задыхаясь… Но тембр отличный…