Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах - [164]

В результате этих работ центр Вильнюса принял облик средневекового мемориала: Верхний замок с башней Гедимина, Нижний замок — дворец великих князей Литовских; кафедральный собор Св. Станислава с могилой Витовта (перестроенный и ныне сохранившихся в архитектурных формах XVIII в.); памятники Гедимину и Миндовгу; а также размеченные на мостовой очертания крепостных стен и построек средневекового Вильно. Тем самым сформулировано визуальное послание, четко маркирующее официальные истоки современной Литвы в Великом княжестве Литовском, заданы культурные и исторические ориентиры, оформлено «место памяти».

Стоит отметить, что этот месседж нашел у жителей Литвы живейший отклик. Здесь очень популярны имена средневековых литовских князей: по данным 2018 г., в республике проживало 40 тыс. Витаутасов, 23 тыс. Миндаугасов, 21 тыс. Кястутисов, 17 тыс. Альгирдасов и 12 тыс. Гедиминасов[1096]. Вообще для литовцев характерно создание своего рода повседневных полей исторической памяти. М. Виткунас проанализировал названия городских улиц в современной Литве. 182 улицы носят имя Витаутаса, 61 — Гедиминаса, 45 — Миндаугаса, 32 — Альгирдаса и т. д. Кроме того, множество улиц названы в честь средневековых литовских племен (аукштайтов, ятвягов, жемгалов и т. д.), а 67 улиц названо в честь битвы при Жальгирисе (Грюнвальде). В 2010 г. в селе Райжяй поставлен памятник в честь этой битвы. В том же году проходило множество памятных мероприятий, связанных с юбилеем сражения[1097]. В 2014 г. торжественно, с военным парадом в Вильнюсе отмечалось 50-летие Оршинской битвы 1514 г.[1098]

Как видно из этих примеров, в Литве, для которой актуально нациестроительство, в большей степени используются традиционные формы медиевализма, тяготеющие к образцам романтического национализма XIX в. Они, несомненно, носят национальный характер, что подтверждает наш вывод: там, где актуален национализм (Балканские и частично Прибалтийские страны), востребован и медиевализм. Там, где пик активности национальных движений пройден, он в большей степени универсализируется (Чехия, Словакия, Венгрия), становится более похож на общеевропейский или уступает место памяти о Новом и Новейшем времени (Польша, частично Балканы и Прибалтика, Венгрия).

Глава VII. Медиевализм как инструмент обретения исторического наследства

Я родился на границе Рима и Византии.

Ч. Милош

Медиевализм выступает эффективным инструментом для придания легитимности претензиям на историческое наследство. С его помощью прошлому можно придать вид удобного конструкта, соответствующего современным чаяниям и ожиданиям, целям и задачам. Сформулировав нужное прошлое, дальше можно его транслировать в учебниках, фильмах, коммеморациях, монументальных символах и т. д., тем самым закрепляя в сознании современников нужную картину мира. Ниже мы рассмотрим несколько примеров подобных концепций в славянских странах.

Идея славянского единства и медиевализм [1099]

Идея славянского единства периодически была востребована идеологами разного толка. Ее использовали носители славянского национализма и участники национально-освободительной борьбы в новое время, ее развивали панслависты, к ней апеллировали идеологи Российской империи, считавшие, что славянство должно объединяться под эгидой России. Идея о едином славянском мире активно поддерживалась в СССР, и концептуально была закреплена в введенном после Великой Отечественной войны обязательном для всех советских исторических факультетов курсе «История западных и южных славян»[1100].

Однако сегодня очевидна атомизация славянского мира, фактический отказ от приоритета славянской идентичности. Доминируют европейская идентичность и локальные, национальные приоритеты[1101], а все связанное с памятью об общем прошлом и «славянской взаимностью» (термин Я. Коллара)[1102] дискредитировано и воспринимается как досадный факт истории славянских народов. Они гораздо больше хотят быть европейцами, чем славянами.

В связи с этим возникает вопрос: перед нами «конец славянского мира» или просто этап, стадия деградации, которая обратима[1103]? Ведь славянская идея уже не раз переживала подъемы и спады[1104]. Или славянского единства никогда и не было? Быть может, это не более чем идеологический фетиш, который актуализировался в определенные периоды из-за политической и исторической конъюнктуры, но никогда не отражал реальности[1105] — и вот, наконец, дошел до своего полного отрицания?

Исследования последних лет, дискуссии вокруг книг Ф. Курты[1106] и П. Урбанчика[1107] продемонстрировали всю сложность проблемы ранней славянской идентичности и путей ее возникновения. Мы не будем в нее углубляться, учитывая огромные объемы существующей литературы и многообразие точек зрения на проблему происхождения славян[1108], а остановимся только на одном аспекте: когда и в каком контексте в средневековых славянских (именно славянских) текстах появляется представление о славянском единстве и с чем оно было связано?

Вопрос непраздный, потому что над любым историком, касающимся этой темы, довлеет языковой дискурс — само употребление слова «славяне» предполагает их единство, причем единство, якобы осознаваемое современниками. Но это — современный дискурс, основанный на пафосе будителей славянского самосознания в XVIII–XIX вв., научном знании о существовании индоевропейской языковой семьи и славянской языковой группы, результатах археологических поисков прародины славян. Ничего этого хронисты X–XIV вв. не знали и знать не могли. Тем не менее тема родства славян в их сочинениях присутствует. На чем она была основана?