Многоликий. Олег Рязанский - [144]

Фёдор попятился и, не забыв поклониться, вышел.

Великий князь рухнул на ложе, уткнулся лицом в подушку и замер. Когда стемнело, он, кликнув Юшку, поехал к Марье. В её жарких объятиях невзгоды отступили, стали казаться не такими уж неизбывными...

Ранним утром, заглянув по привычке на поварню и взяв ломоть горячего хлеба, Олег Иванович стал неторопливо подниматься к себе в горницу.

У двери на коленях стоял Фёдор.

Сердце радостно дрогнуло.

«Осознал!» Чувство торжества охватило великого князя. Но хотя всё внутри ликовало, он нахмурил брови и грозно спросил:

   — Как ты посмел нарушить моё повеление? Я же сказал — пока сам не призову.

   — Я потому, батюшка, нарушил, что ты своим непристойным поведением мне такое право дал.

   — Это каким же непристойным поведением? — не понял Олег Иванович. — Ты говори, да не заговаривайся!

В груди, где только что всё пело и радовалось, вдруг больно защемило от дурного предчувствия.

   — Умён ты, батюшка. Да не учёл, что окна моей горницы, где ты велел мне пребывать, смотрят как раз на ту дорогу, что ведёт из детинца к дому Марьи.

   — Ну!

   — Не нукай, батюшка, не взнуздал. За ухо, как дитё несмышлёное, таскал, а взнуздать не взнуздал. Я давно знал, что ты к ней повадился по ночам шастать, поправ закон божеский и людской обычай...

   — Юшка сказал?

   — Из Юшки чужие тайны и раскалёнными клещами не вытянуть, сам знаешь. Проведал я, и всё тут. Всю ночь думал, батюшка. Вчера я тебя слушал, как ты тут соловьём разливался, будущее Рязани живописуя. Теперь имей терпение, меня послушай. Если пойдёшь на Коломну, я матушке про Марию расскажу. Как ты, презрев на свете всё святое, к матери твоей внучки по ночам блудливым котом бегаешь. Даже не снохач — нет в русском языке для тебя слова достойного...

   — Ты с ума спятил! Как мать...

   — Как мать поступит, ей решать! — перебил отца Фёдор. — Руки на себя наложит, в монастырь уйдёт или примет тебя, простит — то её решение. Я же на Москву отъезжаю. Пусть тихоня Родослав, брат мой единственный, на престол садится. Но помяни моё слово: ты умрёшь, я у него Коломну отберу, а остальное он и сам из рук выпустит... Если же ты не пойдёшь войной на Москву, подтвердишь новым крестным целованием с Василием все договорные грамоты, что с покойным Дмитрием о мире и дружбе заключил, — буду тебе примерным сыном и ни словом матери не обмолвлюсь.

Олег Иванович молча смотрел сверху вниз на коленопреклонённого сына.

   — Что ж, речь не мальчика, но мужа. Только отчего ты её на коленях произносишь?

   — Потому что, батюшка, я пока ещё на твою милость уповаю.

   — А не боишься, сын, что я тебя за угрозу матери про Марию рассказать сейчас прикажу удушить?

   — Я в твоей воле.

Вопреки всему, в душе Олега Ивановича шевельнулась гордость. Это бы его сын, его наследник, человек с твёрдым характером, умеющий настоять на своём, рисковать головой, любить и быть верным. Такому и престол не стыдно завещать.

   — Ладно. Раз сам на колени встал, постой ещё. Аз же, грешный, пойду вздремну после трудов ночных, неправедных! — Великий князь с удовлетворением отметил, как дёрнулась голова сына от тонко рассчитанного оскорбления...

...Всё сделал Олег Иванович, как потребовал Фёдор.

И грамоты договорные с Москвой крестным целованием подтвердил, и сторожевые сотни на восточную и южную межи вернул, и даже (о том Фёдор слова не сказал) какое-то время к Марье по ночам не ездил.

Но радость ушла из сердца, а удача — из дел.

Эпилог

В 1395 году над всей Русью нависла новая грозная туча: Тимур, Железный хромец, прославленный полководец, двинул свои тумены в поход.

Первой жертвой пал Елец, стольный город удельного княжества, входившего в состав Рязани. При защите города погибли князь, вся его дружина и ополчившиеся жители близлежащих сел. От Ельца Тамерлан двинулся на север вдоль Дона. Олег Иванович, получив страшные вести, стал готовиться к отходу в Мещеру.

Всё, что произошло в следующие две недели, — легенда.

Летописи о том молчат. В ордынских сказаниях есть лишь смутные намёки.

...Войска Тимура подошли к самым дремучим хвойным лесам, отделяющим степные земли от Залесья. Словно воины, стояли перед ним могучие разлапистые ели, за ними чернел таинственный и грозный русских лес.

Спустилась ночь. Шестидесятилетний эмир[67], чуть прихрамывая, вышел перед сном из огромного походного шатра. Морозило. В шатре ждала наложница, готовая согреть в любую минуту своего повелителя. Завтра эмиру предстояло вступить в лес. По его замыслу, сотни рабов будут валить деревья, прорубая дороги для конницы. Русский лес ляжет к его ногам так же, как легли пески Хивы и Бухары, сады Ферганы, горы и ущелья Кавказа... Эмир постоял перед шатром и только собрался вернуться в тёплую, пряную духоту, как внимание его привлекло странное явление. Над лесом разгорался голубоватый, мертвенный свет. Эмир перевёл взгляд на восток. Там, как и надлежало, светил стареющий месяц, его свет не мог быть причиной зарева над лесом. А оно вело себя странно: поднялось над верхушками деревьев, приближаясь к опушке, стягивалось, уплотняясь и становясь всё ярче, пока наконец не превратилось в нестерпимо сверкающую огромную лепёшку, или, вернее, блин, отвратительную, непропечённую еду русских дикарей. Эмир заворожённо смотрел, как надвигается на него сверкающее чудо: вот из него вырвались огненные стрелы, достигли опушки и исчезли в кустарнике. В этот момент в голове начал бить огромный барабан, невыносимо заболели глаза. Эмир зажмурился, пошатнулся, упал и пополз в шатёр...