Многоликий. Олег Рязанский - [143]

   — Ты это уже говорил, батюшка.

   — Говорил и готов повторять, ибо истина, как тебе известно, от повторения не тускнеет.

   — Батюшка, ну а я?

   — Что — ты?

   — Как я Софье в глаза смотреть буду? Как с ней на ложе взойду?

Неожиданно Олег Иванович привстал и рявкнул, словно перед ним был не сын, а провинившийся холоп:

   — Дурень! Софья кто?

   — Так я про то и говорю — жена моя!

   — Я не о том. Здесь она кто — наследница рязанского великого стола, будущая великая княгиня. А там — одна из многих княжон! И это ты должен понимать и ей в её головку накрепко вбить!

   — Я её пальцем не трону! — взвился Фёдор.

   — Во-первых, напрасно, во-вторых, я и не призываю тебя кулаками вколачивать. Убедить сумей, что она и ныне и вовек рязанка, а не московитка. А теперь, сын мой, поговорим о том, кто какими глазами на кого смотреть будет. Потерпи, если повторяться стану...

Князь опять откинулся на ложе и заговорил негромко, словно рассуждая сам с собой:

   — Тридцать пять лет назад, когда умер Иван Московский, мои бояре решили, что самое время вернуть Рязани городок и волость Лопасня. И вернули — правда, всего на несколько лет, ибо потом было пронское нашествие, которое, кстати, твой советчик возглавлял, мудрый Боброк-Волынский, и многие были другие кровавые битвы. Рязань перестала думать о Лопасне, хотя это исконно наша волость. Перестала, потому что, замахиваясь на Лопасню, замахивалась на Владимира Серпуховского. Хотя я этого прославленного князя, прозванного в народе Храбрым, и бивал, но противник он знатный, такого лучше в союзниках иметь. Вот стоит у впадения Москвы-реки в Оку город Коломна. Кто им владеет, тот собирает мытное со всех грузов, что из Москвы, Смоленска, Пинска, Литвы идут в Оку. Это непрерывный, как река, поток гривен в княжескую казну. Мы вон несколько лет в покое прожили, и то я сумел с нашего нищего землепашца столько налогов собрать, что и стольный град в божеский вид привёл, и несколько новых полков вооружил. А если золотой поток из Коломны на дело укрепления всей Рязанской земли направить? Сейчас в сторожевых сотнях и полках вой повёрстаны землёй. Иными словами, я их за ратный труд землёй наделю, когда настанет время на покой выходить. А теперь прикинь — много ли у меня земли осталось, чтобы ею всё новых и новых воев оделять? Того и гляди, без собственных земель останусь, нечем станет одаривать. Да и тебе, сыну, ничего, кроме великокняжеского стола и громкого титула, в наследство не оставлю. А мне ведь нужно ещё и старых дружинников жаловать... Ты об этом думал?

   — Нет, — растерянно сказал Фёдор.

   — Вот то-то и оно. Мне тоже по молодости лет казалось, что земли у меня немереные. Ан нет. Так что, если за службу землёй пахотной верстать, я могу всего несколько полков иметь. Столько, сколько сейчас... — Великий князь задумался.

Фёдор терпеливо ждал, когда продолжит отец свои рассуждения. Он впервые столкнулся с такой простой мыслью: пахотная земля, извечно единственная награда за службу и воину, и дружиннику, и боярину, может иссякнуть.

   — Но когда у меня в казне будет золото, я смогу не землёй одаривать, а платить воинам так, как византийский император платит варяжским наёмникам. И тогда не будет предела моим полкам и, следовательно, не будет боязни, что в очередной раз разгромят обученные ордынцы необученных моих ополченцев, от сохи оторванных. Будут полки — будет и земля: вся степь до ногайских становищ, весь Дон от истоков до устья. Я всегда считал, что Дон — рязанская река, в нашей земле начало берёт! А когда укреплюсь, тогда — открою тебе сокровенную свою мечту — смогу приступить к возвращению стольного града на его истинное древнее место, туда, на высокий берег Оки...

Великий князь умолк. Непривычно мягкая, затаённая улыбка мелькнула у него на лице.

Фёдор молчал, не решаясь поднять глаза от узора на огромном напольном черкасском ковре.

   — Каменный детинец возведу... Митрополита к себе переведу... — Вдруг, почуяв в прямом молчании сына несогласие, Олег Иванович закричал: — Что косоротишься? Глаза отводишь? Если мы сегодня не воспользуемся этой великой возможностью, когда Дмитрий, желая сделать как лучше, вбил завещанием клин между сыном Василием и двоюродным братом Владимиром, если мы провороним этот краткий миг, историей нам дарованный, — как сможем рязанцам в глаза смотреть? Ты пойми. Быть князем не только почёт и власть! Быть князем ещё и ответственность великая перед людьми.

У Фёдора побелели губы. Он поднял глаза и, с трудом выталкивая слова из пересохшей глотки, сказал:

   — О тебе, отец, на Руси слава как о перевёртыше идёт. Хочешь и меня к этой славе пристегнуть?

   — Как ты сказал? Как ты посмел? — Олега словно подняло неведомой силой с ложа.

Он подскочил к сыну, ухватил попытавшегося было отшатнуться Фёдора железными пальцами за ухо, дёрнул, повторяя:

   — Чти отца своего! Чти, щенок, отца!

Выпустил ухо, вмиг покрасневшее и опухшее, ткнул указательным пальцем в грудь сыну и сказал обычным, ровным голосом:

   — Иди в свой терем. Никуда не выходи, ни с кем не разговаривай. Жди, когда я тебя призову. Узнаю, что нарушил моё повеление, клянусь, посажу тебя на удел, на место Родослава. А его к себе возьму, наследником сделаю, хоть и тих он, и родиться бы ему не князем, а пономарём. Иди!