Многоликий. Олег Рязанский - [142]

   — И что с того?

Фёдор опешил от прямого вопроса отца:

   — Я из Москвы скакал...

   — Чтобы это сказать?

   — Ты против кого силы собираешь?

   — Это кто же тебя надоумил, что я силы собираю? Тютча?

   — Да.

   — С каких это пор я свои полки собирать не волен?

   — Не играй со мной словами, отец. Боярин доложил Боброку, тот со мной откровенно поговорил. Боброк считает, что ты не прочь в дни всеобщей замятии некоторые московские волости занять.

   — Ничего не скажешь, умён Боброк. На аршин под землёй видит.

Глупо-растерянное лицо Фёдора заставило Олега Ивановича едва заметно улыбнуться.

   — Получается, батюшка, ты и вправду готовишься на Москву пойти?

   — А ты из Москвы галопом скакал, полагая, что я шутки шутить надумал?

   — Значит, прав был Боброк?

   — Значит, прав. Но и я сто раз прав — были бы у Москвы силы, не стал бы мудрый Боброк тебя в эти дела впутывать. Собрал бы полки и перекрыл мне возможные пути наступления. Только нет сейчас у Москвы достаточно сил.

   — Как ты можешь, батюшка? В такие дни... Сороковины твоего свата...

-— Я не нехристь, сороковины бы справить дал.

   — Как ты можешь даже думать о таком?

   — А как Дмитрий думал, когда вслед за Ордой на Рязань налетел? А как он думал, когда того же Боброка вместе с Пронским на меня натравил? Из-под живого великого князя замыслил стол вышибить, своего пособника посадить? О чём он думал, когда по его навету какой-то подручный хан нашу землю терзал, меня чуть не полонил, а потом его нукеры в меня, в князя, стреляли? Вон спроси Юшку, тогда он меня первый раз спас.

   — Батюшка, я всё понимаю! — в отчаянии воскликнул Фёдор. — Кровавая у нас история, много обид в прошлом, много трупов. Но ведь ныне в кои веки мы в мире живём, в согласии!.. Вон сколько за несколько лет покоя добра сделать смогли. Мужик на ноги встал...

   — Когда наши предки сюда из Чернигова пришли, Москвы ещё и в помине не было. Так, деревушка Москов. А Рязань уже тогда великим княжеством устояла! Ты вспомни, где наши межи на севере проходили! Чуть ли не у самых Кучкиных огородов! И куда нас Москва оттеснила? За Оку. Думала она тогда, что и у нас кто-то умер, по ком-то сороковины справляют, кто-то рожает? Нет, сын, никогда Москва о чужом горе не думала, знай себе волость за волостью хапала. Вспомни, как Дмитрий, уже крест о дружбе со мной поцеловав, Мещеру себе оттяпал!

   — Он Мещеру купил, потому что ты не покупал!

   — А мне рязанских княгинь да боярынь стало некуда от ордынцев прятать благодаря его торопливой купле.

   — Врёшь, отец, он за тобой оставил право прятаться от орды в мещёрских болотах!

   — Это кого ты во лжи обвиняешь? Отца своего?

Фёдор упал на колени:

   — Прости, батюшка! В запале дурное слово молвил!

Олег Иванович долго смотрел на стоящего перед ним на коленях сына, постепенно успокаиваясь, наконец сказал:

   — Встань.

Фёдор продолжал стоять на коленях, умоляюще глядя снизу вверх на отца:

   — Батюшка, ты рассуди... ну, возьмёшь ты ныне, пользуясь неустройством в Москве, пару волостей. Ну, закрепишь за собой... а мне-то каково потом будет с шурином дела вести? А ведь ты сам говорил, что в союзе с Москвой нам ни Литва, ни Орда не страшны.

   — То не я, то сотник Степан, у которого боярин Юшка в начале стремянным, а потом меченошей был, говорил, а я его за то в монастырь заточил, — усмехнулся Олег Иванович, вдруг вспомнив непутёвого песнетворца, сложившего голову за брошенную Дмитрием Москву. Но тут новая мысль спугнула мимолётное воспоминание.

Он склонился к сыну и, зло прищурившись, спросил нарочито спокойным голосом:

   — Я что-то не совсем понял тебя, сыне. Никак, ты уже сейчас за мои будущие сороковины заглядываешь, примериваешься, как тебе ловчее с шурином в согласии жить. Или я что-то не так уразумел?

   — Нет!

   — Что — нет?

   — Не думал я о твоей смерти, батюшка!

   — Не я, а ты произнёс слово «смерть». Я лишь выразился: так далеко смотришь, что уже и за мои будущие сороковины заглядываешь.

Фёдор, всегда чувствовавший себя бессильным в словесной игре с отцом, повесил голову.

Олег Иванович с грустью глядел на сына.

«Любовь редко кого делает сильным», — подумал он и приказал Юшке:

   — Боярин! Прикажи сотне отдыхать. Пошли, сын надо нам о многом поговорить...

В книгохранилище великий князь заботливо спросил сына, не хочет ли тот с дороги в баньку зайти. Фёдор, всё ещё напряжённый, словно тетива, отказался. Тогда Олег Иванович велел принести заедок, квасу, своих любимых лесных орехов, удобно устроился на ложе, поглядел, как трудно, часто запивая квасом, ест сын, повздыхал о том, что молодость неразумна и всё ей хочется сразу. Спросил:

   — Матери что сказал, когда уезжал?

   — Что надо на пару-тройку дней домой съездить по делу.

   — Это ты молодец: не след мать зря волновать.

   — Ты считаешь, война со сватьей, с моим шурином — зряшный вопрос?

   — Говоришь — война со сватьей. А я слово война ещё не произнёс.

   — Как не произнёс? А мы о чём говорили там, перед сторожевой сотней?

   — О том, что не плохо бы нам кое-какие наши древние волости вернуть.

   — Это — война.

   — Допустим. Но тут есть одна очень, сын мой, весомая разница. Война не со сватьей, как ты изволил выразиться, а с Москвой. С той самой Москвой, которая нас вот уже сотню лет теснит, под Орду выталкивает и в любой момент нашим горем пользуется.