Многоликий. Олег Рязанский - [114]

   — А ну, балуй, вот я сейчас кобелей спущу!

   — Отворяй, смерд! — заорал старший из дружинников.

Холоп, что-то смекнув, скрылся в доме, и на крыльце появилась молодая женщина. Именно женщина, не девушка — лет двадцати, статная и до того красивая, что сердце у Олега Ивановича защемило.

Она глянула на возвышающиеся над забором головы всадников и крикнула:

   — Отворяй, дурень, это великий князь с дружиной!

Холоп суматошно завозился с запором. Женщина сбежала с крыльца, толкнув парня, сама откинула засов. Створка тяжёлых ворот отворилась. Олег Иванович въехал и, склонившись с седла, спросил:

   — Фёдор у тебя?

   — У меня! — вздёрнув норовисто голову, ответила женщина. Олег Иванович с ужаснувшей его ясностью понял, что в дом пришла беда. Даже не одна беда, а две: одна заключалась в том, что не такая Марья девица, от которой легко будет отвадить Фёдора, когда придёт срок жениться на какой-нибудь княжне, чтобы продолжить славный род. А другая... О другой и думать было страшно и одновременно сладко, потому что вдруг потянуло его к Дарьиной дочери, любовнице сына, как давно не тянуло ни к одной женщине. В том числе и любимой, да, любимой и лелеемой Ефросинье.

А бесовка, словно для того, чтобы показать свою власть, позвала певуче и протяжно:

   — Феденька! Твой батюшка приехал! Выходи!..

Вечером, когда Олег Иванович рассказал обо всём жене, та, к его удивлению, закрутила головой, словно заболели внезапно и невыносимо зубы, причитая:

   — Укусила всё ж, змея... Укусила, гадюка...

   — Кто гадюка? — не понял великий князь.

   — Да твоя Дарья!

   — Не моя, Васятина...

   — Не лги, я всё знаю... Твоя! Первую не забывают... — Дальше Ефросинья понесла такую околесицу, что Олег Иванович только рукой махнул.

   — Сына своего, от тебя прижитого, раньше Феденьки воеводой сделала. А после лаской, слезами и лжой добилась, чтобы Васятина мать на него все отчины и вотчины отписала, и ты это без единого слова своей княжеской печатью утвердил! Так что теперь твой выблядок чуть ли не целой волостью владеет, и в любой миг ты его удельным князем можешь сделать.

   — Замолчи! Он мне сын!

   — А она полюбовница! Думаешь, не чуяло моё сердце, что ты не забыл её даже тогда, когда она Васятиной женой стала? Женой твоего лучшего друга? Может, и хаживал к ней после его смерти, за тебя принятой?

Олег Иванович хотел было накричать на жену, заставить её умолкнуть, остановить поток нелепых обвинений. Но ему не к месту вспомнились бездонные глаза Марьи, в которые он заглянул, склонившись к ней с седла, манящий запах волос, и он подумал: до чего всё-таки проницательны бывают любящие жёны — видят то, что ещё только собирается грозовой тучей на окоёме желаний. Но этого он никогда, пока есть в нём хоть капля воли, не допустит. Олег Иванович обнял жену, поцеловал в стиснутые губы и ушёл. Однако вернулся и сказал негромко, но внушительно:

   — Фёдора не допекай, пусть любится. Лучше она, чем хоровод всяких жёнок!..

На прощупывание Рязани Москва ответила своим прощупыванием. Поговорили дома у Кореева. Покряхтели — больно давними были и обиды, и взаимные счёты. Куда как глубже уходили в прошлое, чем захват Лопасни, случившийся уже на памяти Олега Ивановича. Но хоть со скрипом, с взаимными упрёками, случалось, и с криком, а дело подвигалось вперёд: каждому была памятна Куликовская победа, добытая всем миром.

Настало время отправлять в Москву боярина Кореева с посольством. Перед отъездом сидели втроём — Фёдор, поняв, что батюшка не серчает, стал появляться на советах. И Ефросинья успокоилась — умная Марья не питала несбыточных надежд, помнила, что она даже не боярыня, а всего-навсего падчерица боярина, о замужестве не заговаривала. Любила Фёдора и была счастлива этой любовью. А княжич напрочь забыл обо всех своих лапушках, весь мир для него сосредоточился в Марье. Конечно, князь и княгиня беспокоились, как будут бороться с ней, когда придёт время наследнику жениться, не станет ли Марья непреодолимым препятствием, но это ждало в будущем. В конце концов, утешала себя Ефросинья, не стала же препятствием Олегу Дарья, хотя и родила ему сына. Правда, в глубине сердца что-то болезненно копошилось — ревность ли, обида, зависть, опасение. И не понять было — из-за сына и его будущего или из-за мужа и его прошлого...

Фёдор сидел на совете ясный, счастливый, пополневший. Он напоминал отцу сытого кота, только что не жмурился и не мурлыкал.

   — ...До какого края мне доходить в торге с Москвой? — спросил Кореев, прерывая затянувшееся молчание.

   — А сам-то как полагаешь? — ушёл от ответа великий князь…

   — Ведомо мне стало, что хочет Дмитрий вернуться к меже, что проложили и в грамотах обговорили ещё при Иване Калите.

Олег Иванович молча кивнул, давая понять, что ему это известно. Кореев говорил для княжича.

   — А мы по тем старым грамотам много деревень теряем? — спросил Фёдор. — И больших ли?

   — Да как сказать, сёла известные: Такасов, Талицу, Выползов, — ответил Кореев. — Зато Лопасня по грамотам за нами останется.

   — Сие по-божески, — кивнул Фёдор.

   — Вот и я так думаю, — улыбнулся поощрительно сыну Олег Иванович.