Многоцветные времена [Авторский сборник] - [29]

Он наклонился к Василию Васильевичу и застыл, изобразив рожу непередаваемую, но искреннюю. Василий Васильевич взирал на растопыренные его глаза тоскливо и сгорбившись.

— Я не могу пояснить это, — задыхаясь, отвечал он, — пока не поверю, что вы серьезно добра мне желаете. Не могу.

Рогулин взмахнул руками, точно отгоняя от себя все недостойные подозрения.

— Я понимаю: семейная тайна; в святом семействе — незаконная дочь, выписка из загса и прочее. Портрет любимой особы.

— Насмехаешься? — грустно и громко всхлипнул Василий Васильевич.

Рогулин не обратил внимания на его грустное топтание. Он бродил между кустами и, срывая листья, грыз их и бросал. Он наслаждался положением. Мысль его бежала, спотыкаясь, по самым непутевым извилинам мозга и вдруг осветилась так, что он подпрыгнул, повернулся и почти в экстазе сказал:

— Вы видите реку перед собой?

— Вижу, — прошептал Василий Васильевич, и в груди его выросла ледяная гора.

— Эта самая река, с позволения сказать, за тридцать с небольшим верст отсюда делает три поворота (он даже изобразил их): туда, сюда и вокруг меня. Места тут все как у меня на ладони, с детства присутствую при этой природе. Там есть отмели, и сплавщики гонят бревна, на отмелях всякая дрянь задерживается за малостью воды. Правда, когда там и бумажный рубль найти можно, а когда и лошадь не сыщешь, — капризы всюду бывают.

Он мотнул головой к небу:

— Дождя не предвидится, вода малая, я найду вашу шляпу, мы найдем вашу шляпу, ждите меня здесь. Я сбегаю домой, возьму вам и себе хлеба — и в путь!

— Как в путь? — безнадежно промолвил Василий Васильевич. — Куда ж мне идти? Да я и ходить не могу, расстроился и стар.

— Вам никуда сейчас не надо: туда ходьбы тридцать верст, пустяки, — не больше. Вы ждите здесь меня. Никому — ни звука. Полная тайна.

— Я в милицию заявить хочу, — сказал Василий Васильевич.

Рогулин взвился, как ужаленная лошадь. От него отнимали чудный эликсир неизвестности и подменяли колодезной водой. Он встал перед Васильем Васильевичем, сделавшись печальным и снисходительно страшным.

— Или я, на выбор, или я или милиция. Должен присовокупить, что милиция наша частью занята на хлебозаготовках, порядком и составлением протоколов, частью пребывает в состоянии опьянения или в отпуску. Конечно, вы ждите меня здесь.

Василий Васильевич погиб. Он был во власти жуткого, неизвестного, легкомысленного человека, но духовные глаза его видели только белый пушистый холмик шляпы, летящей по воде все дальше и дальше.

Глава шестая

Рогулин поглядывал хитро и любовно на молчаливого раздавленного Василия Васильевича. Он испытывал совершенно особое чувство владельца. С ним рядом весь вечер шагал его раб, человек, который будет отныне пить, есть и спать по его слову.

Василий Васильевич двигался, как на суде, где придется рассказывать свою жизнь, а делать это будет длинно, скучно и стыдно. Покой в жизни кончился. Солнце, вырезанное из красного желатина, застряло в ветвях черноволосого дерева. От этого солнца шли неприязнь и прохлада. Коричневые подростки с визгом поили лошадей. Уже мальчишка угнал кобылу, подстегивая ее кушаком, а два жеребенка, смешно кивая гривами, отбежали и стали каждый мордой к хвосту другого, обмахивали друг друга, смотрели равнодушно по сторонам и не уходили. Рогулин говорил о птицах.

— Гнилая древесина у дерева — вертишейку сцапаешь, а уже если засунул руку в дупло, дупло теплое — значит, птенцы, а не птенцы, значит, яйца; пух в воздухе, приметьте, или так стелется, будто по ветвям, — непременно это гнездо сарычево; сарыч — у, злющая птица!.. — Василий Васильевич смотрел на бесприютно стоящих жеребят и тосковал.

— А если там шляпы не будет, — спросил он, — на отмели? Бывали такие случаи, что раньше срывало, вроде моего?..

— Да еще как, только кому жизнь не любезна, чтобы за шляпой лезть в такую муть? Да вы не беспокойтесь, лучше слушайте. Разоренное осиное гнездо перед тобой — значит, около осоед промышляет, как собака у жилья. Сколько я гнезд перебрал, одним похвалиться не могу — чижа не видал. Делает он гнездо на такой высоте, на тончайшей ветке — не долезть, а вот синица мох любит — чего же проще ее найти, иль за корой устраивается…

Жеребята ушли наконец, подрагивая, дробно ударяя дорогу, и Василий Васильевич взмолился:

— Ведь погиб я, если не найду ее, погиб. И жалеть меня некому. Жеребята к матери побежали, а куда я!..

Они поднялись и пошли дальше. Рогулин утешал его.

— Завяжите мне глаза и пустите. Сядьте вы на этом месте, и я двадцать верст пойду и прямо на вас выйду. Ну, медведя встретишь, закричишь ему — он бежать. Мой голос все звери тут знают. Есть тут казачка Устинья, жаль, она не по дороге живет. Девка — солнце и луна вместе в одну юбку запрятаны. Так вот она просит жалобно, как вы меня: убьешь, говорит, ты меня своей любовью. Горяч я в любви особенно, и мучительно ей, и прямо стелется жалобно передо мной. Конечно, рассуждаю, я — первый любовник в этих местах: мужики дики, заняты, да и до баб, как медведя до меда, будто улей, — наповал кладут.

— Шляпа раньше не потонет, не дойдя отмели, если вдруг отяжелеет? — спрашивал Василии Васильевич, пропуская мимо хвастливую повесть Рогулина.