Многоцветные времена [Авторский сборник] - [31]

— Что ты с гусаком этим связался? Не знал, кому капитал доверить?

Слабевшая воля Василия Васильевича пробовала проявлять себя, но напрасно: он сообразил только, что в кратчайший этот срок Рогулин наболтал о нем такое, что он, пожалуй, живым не выйдет из этого дома.

И тут же, взглянув на темно-медные губы Устиньи и страшные глубокие глаза, он неожиданно вынул из кармана пятерку и положил ее на стол.

— Убери! — сказала она… Рука ее взлетела перед его лицом, и пятерка растаяла, точно он не вынимал ее никогда.

— Пей! — сказала казачка, доставая из-за себя новую кружку с пенящейся тьмой самогона. Он выпил залпом, и необыкновенное томление подняло его с табуретки.

— Сиди, сейчас, — сказала Устинья, забирая на поднос посуду и поворачиваясь к двери. Она икнула и ударила об пол ногой.

— Что ж ты икаешь? — спросил он, шагая к ней и стараясь схватить ее.

— Вся серость скоро выйдет, чистая буду, — весело отвечала она, вытерла губы рукавом, вышла и, вернувшись, сейчас же расстелила тюфяк и раскинула одеяло. Василий Васильевич скинул с грохотом ботинки. Нагнувшись к полу, увидел он на полу большое белое пятно, и вдруг его обожгло: по полу, в пестрых переплетах теней, в гривах тумана плыла его шляпа, сокровище и душа его. Она плыла к столу, завернула за ножку и бросилась к двери, молча и подпрыгивая на серых волнах.

— А! — вскрикнул он, бросаясь к столу, но Устинья поймала его за локоть, и он подивился той силе, с которой она задержала его.

— Так это кот наш белый. Чего ты пугаешься? Ты ведь не Рогулин. — Она обняла Василья Васильевича, и ее руки начали раздевать его прилежно и бесстыдно. Раздевая его, она продолжала говорить: — Я Рогулю по морде бью, как скота, ей-богу. Пристает, пристает, а приставать ему не с чем. Одно дыханье в нем, и все тут, вроде как комар.

Руки Василья Васильевича шарили не по женщине, но мимо, точно он собирался плыть.

— Что ты шаришь-то?

— Шляпу, — сказал он.

— Да на столе ж твоя шляпа.

— Не ту, — чуть не плача и точно во сне отвечал Василий Васильевич. — Плывет она…

— Ну, не бредь! — строго окликнула его Устинья, оканчивая долгий обряд раздеванья. Василий Васильевич впадал в опасное большое забытье. Устиньины руки направляли его на пути беспокойного и жаркого сна. Пышные волны ее закрыли его со всех сторон.

Он проснулся от холода и удивился, увидя себя в одной рубашке; в окне, которого он не помнил, стояла, накинув платок на голую свою грудь, Устинья и зло перекликалась с кем-то.

Не думая о том, что уже светло, вскочил он, подбежал к окну и, просунув голову под руку Устиньи, кругло захохотавшей, выглянул.

Под окном желтел и расплывался Рогулин, в волосах его и в одежде застряло сено. Он кривлялся и, увидев Василия Васильевича, нарочно громко сказал:

— Кончайте спать! Идти надо — светло давно.

Глава восьмая

История из дальнейшего странствования слагается так: ночевали они в Смоляшкином доме, где остались у Василия Васильевича часы и обручальное кольцо.

— Вы шли в дом, — мечтательно говорил Рогулин, — вы там спали, вы там утешались, а я на сене страдал. Если хотите, возвращайтесь за вашими убытками, но — должен предупредить по человечеству — ожидается дождь, и река набухает, непременно смоет вашу шляпную необходимость, — он старался говорить вычурней, чтобы глубже уязвить Василия Васильевича.

Смутные, как старухи, застрявшие в чужом месте, они передвигались, покровительственно осеняемые громадным солнцем и тенями вековых рощ. К реке они вышли после полудня и не сразу отыскали нужные им перекаты. Посреди реки, закопав ноги в ледяную пену, трудились два мужика. Они отталкивали длинными баграми толстые чурбашки от камней и перегоняли их в другой рукав. Самая глубина кипела у их ног, злобясь и стараясь слизнуть работающих. Красные ноги их мелькали между камней и отмелей. Они работали и старательно и осторожно, словно играли в невеселую и опасную игру. Третий мужик, в закатанных до пояса штанах, равнодушно осматривал путников.

— Дядя Прохор! — закричал Рогулин. — Иди-ка сюда!

Мужик подошел на голос и попросил закурить.

— Откуда меня знаешь?

— Да я — Рогулин, я все знаю.

— Ан не все: дядя Прохор-то не я. Да такого у нас и не видели, а я — Никифор, видно, ты не все знаешь.

— Ну, браток, — засуетился Рогулин, — этот вот человек лечиться сюда приехал, воздухом дышать.

— Это правильно, воздух здесь легкий.

— Да у него шляпу унесло, а в шляпе вся его подноготная.

— А мы что за искатели? — сказал мужик.

— Да у него шляпа в реку упала, в эту самую, да уплыла, куда ж ее мимо вас денет? Наверно, видал, вспомни-ка. Он за ценой не постоит, вся канцелярия в той шляпе.

Рогулин, воспламененный чужим событием, вдохновенный, суетился больше, чем всегда. Сейчас он узнает тайну шляпы. Тайну единственную, какую ему хотелось узнать.

Никифор долго перекликался с людьми, стоящими в реке, потом повернулся снова к Рогулину.

— Какая шляпа из себя, изъясни.

— Она белая, войлочная, мягкая, — он толкнул Василия Васильевича. — Попросите их.

Василий Васильевич слабо замахал рукой и умирающим голосом пробурчал:

— Черта тут достанешь.

Но сплавщик пояснял, тыкая в край берега: