Многоцветные времена [Авторский сборник] - [18]

— Подарите им немного дерева и железа. Это нас не разорит. Я думал выпустить нефть в море, но я убедился, что промыслы запущены донельзя. На иные вышки страшно взглянуть. Это тоже кое-что, Даркнес. Дойль! — говорит он в глубину комнаты.

Майор идет к нему легкими, мягкими шагами.

— Как плакаты, майор?

— Плакаты величиной в среднюю дверь, генерал, не меньше.

— Да, Дойль, это нужно. Пусть они не отговариваются куриной слепотой. Мы не удираем тайно. Мы умиротворили край и уходим. Наша миссия окончена. Мы честно сделали свое дело. Пусть это знают все. Мы уходим, Дойль. Что вы скажете обо всем этом?

— Я скажу: хау, хау хауилла фирхаут тахер ин Харарум…

— Что это значит, Дойль?

— Я мальтиец, генерал, и у нас хорошая поговорка: птица, как ни лети, все равно прилетит в Харарум. Мы вернемся домой, генерал. — Вдруг он говорит, меняя голос: — Вас хотят видеть две дамы… две дамы.

Тут входят Хопараки и Изабелла. Генерал кривит губу и смотрит на Изабеллу сухими глазами.

— Генерал, — пищит Хопараки, — до нас дошли слухи, что английские войска оставляют Баку.

— Да, — отвечает генерал, — вы пришли с новым заговором. Дашнакским, мусульманским, меньшевистским, большевистским, татарским, грузинским, персидским… каким еще: курдским?

— Нет, генерал! — она путается в словах. — Я хотела сказать — просить…

Она запуталась. Челюсть Изабеллы озаряется улыбкой.

— Генерал, мы пришли от женщин, имеющих счастье быть женами английских офицеров вашей армии, генерал!

При слове «армия» генерал делается мягким. Конечно, он не брал Иерусалима и Дамаска, как Алленби, не сокрушал линию Гинденбурга, как Хок, не входил в Константинополь, как Харрингтон, но Баку — это тоже столица и тоже победа.

— Эти женщины ходатайствуют перед вами, чтобы вы не разлучали их с мужьями…

— Ну что ж, — говорит генерал, совсем мягкий, как подушка, — если вы не боитесь лишиться комфорта и сопровождать доблестных людей в походе, я ничего не имею против…

— Мы, генерал…

— Я включу в эвакуационный состав еще один вагон.

— Позвольте выразить вам благодарность от всего сердца за необычайную высоту вашей души. Женщины, которые в будущем постараются быть матерями новых британцев. Англия — это честь, генерал!

— Значит, мы уедем? — бестактно спрашивает Хопараки: ее смешанная кровь бросается к щекам.

— Какие же сомнения? — говорит генерал, милостиво кланяясь. — Я сказал.

Они выходят из гостиницы. Дождь хлещет по-прежнему. Их зонтики летят наискось во тьму. Часовые смотрят им вслед, насмешливо улыбаясь.

— Дорогой Дойль, — говорит генерал, его сигара догорела, она представляет громадный кусок пепла, — дорогой Дойль, продолжаем наши дела. Итак, радиосводки Энзели и Петровска говорят…

— Борька, ты с ума сошел, ты сумасшедший, как ты ругаешься, как ты смеешь? — кричит Ксения на брата. Ему восемнадцать лет, его волосы курчавей курдючной овцы, он краснее томатного соуса. Он тоже кричит:

— А ты дура, ты дура, ты не смеешь уезжать. Мать в Тифлисе, она оставила меня за тобой смотреть, а ты уезжаешь с этими… с прохвостами, чертями.

— Борька, я тебя сейчас ударю! — кричит она со слезами. — Не смей так называть их!

— Я смею, я смею, — он хватает ее трясущиеся руки, — я понимаю этих Изабелл и Нюрок. Им терять нечего, не тот, так другой, а ты? Да знаешь ли, почему они уходят? Они разорили все и бросили. А потом завтра же будет резня. Татары и грузины нападут на армян. Большевики идут с севера. Эти всем покажут, вот увидишь. Все рабочие на их стороне, вооружены и злы, как… как… и я тоже буду с ними, и я зол, как, как… — он захлебывается, — а ты уезжаешь.

— Да, да! — кричит она, плача. — Что мне за дело до этого? Мы клялись друг другу. Лейтенант мой защитник, я ничего не боюсь. Мы будем жить в Лондоне, в тишине, и мама будет довольна.

— Твое последнее слово?

— Последнее.

Он плачет и плюет на балкон и вдруг видит на стене напротив объявление, объявление величиной с дверь средней величины. Да, об этом знают все. Да, это известно любому жителю. Громадные буквы говорят, что англичане уходят во второй раз и последний.

Борька висит на перилах балкона, раскачивается, соскакивает на улицу, перебегает ее, срывает объявление и топчет его ногами.

Тина Орлик и Изабелла бегут с последними покупками.

Два амбала перегибаются под грудой длиннейших тонких досок, буквально загромоздивших переулок. Они устали, они не могут повернуться, доски легки и упруги, но чертовски длинны. Они пружинят, как змеи. Амбалы почти рыдают, они хрипят и стонут. Их лица похожи на лица отравленных газами.

Чугунного веса человек подходит к мученикам-амбалам и подставляет свое широкое плечо с кожаной подушечкой.

— Знаешь, кто это? Знаешь, кто? — вскрикивает Изабелла. — Это сам король амбалов. Он так силен, так силен, прямо Иван Грозный. Он один подымает несгораемый шкаф.

Она бешено выставляет свою огромную челюсть и не торопится уходить, хотя амбалы уже сворачивают за угол.

— Король, король, — ворчит Тина Орлик, — они все грязны, как блохи. Воображаю, как от него пахнет потом. Азия. В Лондоне все это делают машины…

Хопараки кричит на прачку, стоя посреди разваленного имущества: