Многоцветные времена [Авторский сборник] - [20]

Он уходит, спокойно покачивая масленкой.

Окно. Борька ищет палку, поднимает кусок шпалы и бьет стекло. Окна открываются сразу с обеих сторон. Женщины высовываются, как куры из сарая. Он видит сестру, и его трясет злоба. Он садится и грызет пальцы.

Ксения высовывается из окна. Желтая пустота степи лежит впереди. Ветер бросает ей в лицо тяжелый горячий песок, и тогда ей кажется, что вагон со странной стремительностью начинает катиться назад, как под гору, и город возвращает ей все заборы, дома, стены, лавки, сады и почему-то большую гору, лежащую внизу. Она закрывает глаза, чтобы не видеть, но слышит… да, она слышит, как похожая на взбесившуюся лошадь Изабелла скрипит огромными блестящими зубами и кричит в желтую пустоту как одно длинное слово: «Сво-ло-чи, сво-ло-чи, сво-ло-чи, сво-ло-чи…»

1927 г.

Дискуссионный рассказ

Перевал Латпари, высота над уровнем моря 2850 метров, южный склон

Местами они подымались, как пена на кипящем молоке. Неровные, лопнувшие их края мутными языками лизали камни. Огромная чаша лесной страны исчезла в их косматой бесноватости. Горы изменялись в лице, когда к ним приближался прибой этого неслышного моря. Оно затопило солнце и выкидывало все новые и новые молочные гривы, неумолимо спешившие к высочайшим углам хребта.

Начальник отдельного отряда Ефремов, скрипя кривыми зубами, смотрел на вечерние облака, колыхавшиеся под ним. Облака явно торопились.

— На рысях идут, сволочи, — сказал он.

Тогда Кононов, военком, закричал ему, таща за собой по камням задыхавшегося от высоты строевого жеребца:

— Александр Сергеевич, глядишь, любуешься, а знаешь, как это называется?

Они стали смотреть оба. Ефремов грыз мундштук потухшей трубки, зло ударяя каблуком край нерастаявшего снега. Он не отвечал.

— Ночь называется, — сам себе ответил военком. — Торопится ночь сегодня, а мы не торопимся, комбат, а мы торопимся потихоньку…

— Торопливость хороша блох ловить, — сказал мрачно Ефремов. — Отстань от меня, военком! Мне и так невтерпеж.

Горы вокруг темнели уже заметно. Молочная пена облачного моря стала серой и враждебной.

— Плохо, Александр Сергеевич, плохо, — сказал военком.

Ефремов показал ему на изгибы горной тропы. Там вились темные кольца голодного, продрогшего и усталого отряда.

Томительный ветер вдруг засвистал в ушах. Конь военкома закашлял, тряся гривой, выросшей выше нормы. Комбатр Аузен метался по горе, крича на утонувшие среди пехоты вьюки своей затасканной батареи. Иные батарейцы двигались вверх без тропинок, в муках сокращая расстояние, держась за лошадиные хвосты. Лошади свешивались над хлипкой пропастью, собирая дыхание, и синие сливы их глаз наливались желтизной отчаяния.

— Пусти хвост, сатана! — кричал Аузен. — Мало она тебе шесть пудов несет, так ты еще примостился? Иди на тропу! Брось хвост — у нее паралич зада будет!

Лошади с вьюком двигались прыжками, отчего вся тяжесть вьюка била их по крупу и заставляла ежеминутно оседать на задние ноги. Люди дышали, как лошади, широко раскрыв рот и останавливаясь через пять шагов.

— Ну, вот так, — сказал Аузен, — растянулись на семь верст, — где хобот, где колеса, где лобовая часть — поди разбери. До ночи не разберемся.

— А ночь — вот она. — Военком плеснул рукой в сторону облаков. — Вот где уже ночь, под колени влезла уже…

— Хорошо, что не в бой идем, — отвечал Аузен и снова закричал под гору: — Кто там рысит? Трусцой идти! Не сметь рысить! Передавайте дальше: не сметь рысить!

— Дай дорогу! — закричали снизу, и пехота расступилась. Пехота садилась выше тропы и гудела.

— Заморились, — сказал Ефремов, — заморились работнички. Ничего не поделаешь. Скоро ночлег.

— Где ночлег? — спросил Кононов, беря из рук комбата кисет с махоркой.

— На перевале, по расписанию, — не моргнув глазом ответил Ефремов.

— Та-ак, — протянул Кононов, — на перевале? В снежки играть?

— В снежки не играть, — отвечал с деловитой яростью комбат, — а ты, военком, суди сам. Вниз не стянемся благополучно: темнота, измотали людей и лошадей. Куда пойдешь, что скажешь? Смотри, что делается.

— Дай дорогу!

Задние вьючные лошади проходили мимо обезноженной пехоты тихим, рабским шагом. Ударил колючий и холодный дождь. Смесь людей, камней и животных потемнела еще больше. Ночь подходила вплотную.

Серая лошадь первая сорвалась с узкой тропы. Щебень хрустел и трещал под ее перевертывающимся телом. Красноармеец прыгал за ней, не выпуская повода. Он кричал и прыгал, утопая в рыхлом щебне по колено. Лошадь остановилась и лежала, дрожа на выступе, ощерившемся и непрочном, не думая вставать. Красноармеец потянул повод на себя. Лошадь встала дрожа и пошла наверх, спотыкаясь и кося глаза на пропасть.

Другая лошадь упала, загородив тропу и сползая к краю стены.

— Смотри, что делается, — сказал холодно Ефремов, разжигая трубку. — Это тебе не степи кубанские — попыхтишь.

— Встали. Чего встали? — спросил Аузен. Вокруг сытой и бойкой лошаденки, хватавшей ртом снег, толпились люди.

— Седловку справляем, товарищ начальник.

— Седловку… — начал Аузен и не договорил. Сзади него, обходя поверху, повалился конь в снежную яму и ерзал мордой по снегу, бил всеми копытами снежную дыру. Три красноармейца держали его за хвост, один тянул за повод, утопая сам в снегу все глубже.