Многоцветные времена [Авторский сборник] - [15]

Торговец с бородавкой полумесяцем ждал их, почтительно кланяясь. Они сели в полутемной лавочке и углубились в рассматривание шелковых платков, шелковых накидок, шелковых одеял, шелковых поясов, шелковых чулок, шелковых носков, шелковых безделушек. От бесчисленных нитей шелка исходило странное тепло.

— Мой муж, — сказала медленно Ольга Агеевна, вдыхая теплоту шелка, — мой муж — большой знаток восточных ценностей.

Торговец почтительно кивнул. Тусклый от жары полдень напоминал Ольге Агеевне полдень ее жизни. Она уже могла найти седой волос у виска, и она никогда не была женой офицера русской гвардии. Тот, кто звался ее мужем, был скользким интендантским чиновником, и он теперь где-то в России распродавал спешно остатки своего склада, чтобы он не достался красным.

Но разве Джемс Крабб легкомысленный человек, а квартирка в Англии снилась ей даже по ночам. Она взглянула на чисто выбритые щеки капитана, на его толстый нос и глаза гуся, вставленные в свеклообразную голову. Коллекционер восточных ценностей добывал их иногда очень странной ценой, недаром он был колониальным офицером, родился в меняльной лавке среди старой меди и старых ассигнаций, со страстью к шелку. Ольгу Агеевну он не причислял ни в коем случае к своей восточной коллекции. Он вынул платок, и вместе с платком из кармана поползла длинная узкая бумажка.

— Джемсик, вы сейчас что-то уроните, — предупредительно сказала Ольга Агеевна.

— Да, это приказ. — Он засунул его поглубже в карман и сказал: — Я беру это и это. Деньги вы получите через три дня. Вы слышали. Переведите ему, Ольга.

Ольга назвала цену. Глаза торговца мучительно расширились.

— Ой, это цена. Я разорюсь, барышня-мадам, я не могу, о не могу.

— Я не люблю торговаться. Переведите ему, Ольга, ни пенса больше.

Глаза продавца страдальчески закрылись.

Против дома лежала набережная. С другой стороны дом ниспадал уступами, каждый уступ, увенчанный балкончиком, глядел в сад. Между деревьев сада раскинулся фонтан с такой тусклой водой, что она даже под луной блестела не всегда.

На самом верхнем балкончике стояла Нюра. Нюра уже несколько минут пристально изучала узкое окно нижнего этажа. Оттуда выкатился арбуз, но не упал в сад. Он остановился на полпути, как зеленая бомба. За ним вылез человек, человек натолкнулся на арбуз, упал, закричал, обхватил арбуз ногами и стал его ругать. Потом он вытащил нож, размахивал им, вопил и прыгал над арбузом, потом он вонзил нож в арбуз яростным движением и повернул его со злобой. Нюра захохотала, она ударила в ладоши и закричала по-русски:

— Майор, идите сюда!

Туго перетянутый халат шагнул на балкон. Над халатом возвышались трубка и голова отчетливой сухоты. Майор Дойль в мягких, как пантера, туфлях открыл рот англосаксонской работы. Это был Аполлон, сошедший с первой страницы иллюстрированного журнала. Аполлон времен великой войны, играющий в теннис и управляющий броневиком.

— Да, — сказал он по-русски громко и очень чисто, — опять то же самое.

— Этого в Англии не увидишь, Дойль, не правда ли?

Майор глядел на человека, возившегося с арбузом. Человек кромсал арбуз, сосал его, шипел и плевался.

— Этого в Англии не увидишь! Странный способ развлекаться…

— Он упивается араком и, когда упьется, бегает по комнатам с ножом и хочет убить всех, но он никого не убивает, он хватает арбуз, режет его как исступленный и успокаивается…

— Таковы все русские. В том числе и вы, дорогая.

— О нет, русские сначала убивают, а потом плачут над арбузом, Дойль.

— Это выдумали ваши писатели, — холодно сказал майор. — Впрочем, в этом городе много непонятного. Если вы спросите желтую голову — босбаш, — голову вашего врага, вам принесут из харчевни сосуд с кислым супом. Впрочем, я пошутил.

Они вернулись в комнату. Ядовитые маленькие полосатые дыни-ханки были сложены игрушечной пирамидой на блюде, с которого глядел шах, поводя непомерными усами. От карликовых дынь шел душный ровный запах.

Майор Дойль взглянул на часы:

— Сейчас придет Хаджи-Ляйлех…

— Хаджи-Ляйлех!.. — воскликнула Нюра. — Как его странно зовут: господин Аист.

— Это секретное имя одного татарина, — ответил Дойль, перебирая бумаги на столе.

— Я помешаю, милый? — втянув голову в плечи, спросила Нюра.

— Нисколько. Мы будем говорить по-персидски. Ты не знаешь этого языка.

— Тогда я заберусь в угол дивана, и вы забудете про меня.

Тяжелый, как мешок с краденым, человек вошел, сгибаясь, в комнату. Он сразу увидел женщину. Рот англосаксонской работы наклонился к его красному уху.

Майор усадил гостя и заговорил по-персидски так же отчетливо, как он говорил по-русски. Майор знал шесть языков и мог побить любого профессионала. Политика казалась ему связкой веревок, он плел, как древний перуанец, такие красноречивые узлы из этой связки, что они говорили больше, чем сама речь премьера по ближневосточному вопросу.

Он опутывал гостя своими веревками до тех пор, пока желтое лицо того не посинело и он не стал ворочаться на стуле, как рыба, захваченная неводом.

— Да, — сказал Дойль, смотря в упор на его переносицу, где сходились крылоподобные брови. — Вы получили оружие, вы получили деньги, вы получили Зангезур… Вам мало?..