Мне снятся небесные олени - [44]

Однажды Пэргичок, видно, отчаявшись, качая Тымани, пела старинную колыбельную песню. Мурашки по спине бегали от этой песни, уши хотелось заткнуть. Вот она:

«Зачем ты родилась, дочь моя, зачем пришла ты на эту землю? Зачем?.. Твое тело не будет знать тепла мехового одеяла, твой язык не будет знать вкуса мяса, твое лицо не будет знать улыбки, в твоих глазах будет вечно печаль!.. Зачем ты, Тымани, дочь моя, явилась на эту недобрую землю. Горе и слезы — вот наши песни! Зачем ты пришла в этот холодный, недобрый мир, зачем, дочь моя?»

Пела она тихо, смахивая с глаз слезинки. «Почему же дедушка не остановит ее, — думалось тогда Амарче. — Разве не стало у него языка, чтобы прикрикнуть, разве у него нет рук, чтобы заткнуть ей рот? Чего он склонился молча над камусом и трясет своей седой головой?»

— Видно, душа у него сдает, — сказала Эки. — Он не рассказывал вам легенду про Гарпанчу, бродящего вокруг Икэндэй-горы?..

— Нет. Расскажи.

— Не умею я так, как Бали… Ну да ладно… Послушай…

…Трудно забраться на Икэндэй-гору. На нее только птица может взлететь. Но один дерзкий мальчишка по имени Гарпанча, у которого язык болтался, как на ветру тряпка, похвастал:

— Одним прыжком я достигну вершины!

Беда, коль сказывают такие слова, не имея крыльев. При народе каждое слово — не пустой звук. Сказал — надо делить.

В период линьки птиц ходил Гарпанча по гнездовьям гусей, лебедей, журавлей и уток, собирал их опавшие перья. Хотел себе сделать крылья и, подобно птице, взлететь в небо, приземлиться на Икэндэй-горе. Но настала осень, улетели птицы, а он так и не сумел смастерить крылья. И тогда Добрый Дух пожалел его:

— Гарпанча, мальчик мой, — сказал он ему. — Не собирай опавшие перья. Раз птицы их бросили — значит, они ни на что не годны. Вырастешь, будешь иметь крепкое тело и пылкое сердце — это и будут твои крылья… А пока — держи перед собой Икэндэй-гору. Чуть сдашь душой — не бывать тебе на Икэндэе!..

— Нет, я сейчас хочу достигнуть его вершины! — возразил мальчик и снова пошел собирать перья…

…Пэргичок отбирала у сына белок и, отрезав от холок кусочки мякоти, насаживала их на рожны, обжаривала на огне. Получался чукин — мясо с соком. Это лакомство давала она Тымани, которая мусолила его вместо соски. В такие минуты девочка меньше плакала, улыбалась, и личико ее, кругленькое, сияющее, становилось похожим на солнце.

— О, Дылачакан! — светлела и сама Пэргичок.

Наверное, второе имя у Тымани будет Дылачакан — Солнышко! Ну и пусть! Лишь бы почаще она улыбалась, всем тогда веселее становится.

Но и у Амарчи бывали такие дни, за что и не любил он зиму, когда даже на голодный желудок ничего не хотелось есть.

От одного вида белок его тошнило. Ныли зубы, чесались десны — выть бы волком! Наступали, казалось, такие жуткие и оттого особенно длинные вечера, что не нужно было ни мяса, ни сказок. Бабушка, как могла, успокаивала внука, совала в рот кусочки сырого мяса и горестно рассуждала:

— Рано, сынок, к тебе болезнь привязалась, Зима-то только пришла… Катай на зубах… Катай, помогает. Вот будешь жить в интернате, там, говорят, картошку дают, лук, они тоже хорошо помогают. Надо к медичке сходить…

Горевал Амарча, прислушиваясь к словам бабушки. Ох, как хотелось ему в интернат: не ныли бы зубы, не мерз бы он в чуме. Учился, стал бы зрячим, как говорит бабушка, хотя он и так не слепой. Он научился бы переносить на бумагу мысли. Хорошо! А бабушка Эки пишет по-своему. Рисует свое родовое клеймо, — солнышко и перекладинку посредине. Но этого сейчас мало. Надо понимать чужие мысли и передавать свои. И путей-дорог у грамотного — во все стороны света. Кроме Суринды, Бура, Куты и других стойбищ, есть где-то сказочный Ленинград, есть много-много других городов, стран и народов. Амарче всюду хочется побывать, все хочется посмотреть своими глазами.

Ноют зубы. Чешутся десны…

Пришел Воло. Но он Амарче сейчас не помощник. Что может он сделать, разве только отвлечь? Ну, хоть посочувствует, и то легче станет.

— Было бы лето, не болел бы, — говорит Воло.

Тут он прав. А когда оно снова придет, это лето? Когда его принесут с собой птицы? Где они теперь, эти небесные олени? Хэ! Летом пил бы березовый сок, нарвал бы дикого лука, накопал бы сараны, собрал бы ягод… От них не болят зубы! Но лето еще далеко, лучше о нем и не думать.

* * *

— Кынг!.. Кынг!.. — подали свой голос гугары — колокольчики на шеях оленей.

— Мэт!.. Мэт!.. — а это уже оленеводы кричат.

Первыми учуяли гостей собаки. Почти одновременно они вскочили, загавкали, потом дружной сворой бросились к лесу.

— Оленеводы приехали!..

— Пастухи оленей пригнали!..

Хорошая весть. Пастухам в стойбище всегда рады. С самого месяца Телят они не топтали троп в Суринду, их кочевья далеко отсюда — там, где высятся хребты Путорана, где простирается бескрайняя, не мерянная никем тундра, Великая Хэй.

Хэйкогиры — тундровые люди. Кто виноват, что лишения, голод, болезни от некогда могучего ствола тундровых людей оставили лишь голые тонкие веточки? Станут ли они листочками, дадут ли побеги? Амарча — маленький тлеющий уголек слабой надежды. Некого Эки встречать из тундры. Были когда-то у Хэйкогиров олени, но они стали общими. А ум пастуха не переделался, не каждый может, беречь общее, как свое. Может, оттого и тают артельные олени? Волки их поедают, от истощения они гибнут…