Мне снятся небесные олени - [26]

До восхода солнца из шаманского чума раздавались громкие, звуки бубна, пение, стоны, бормотание. Потом послышался крик гагары — кричал дядя Дапамкэй, давая знать о приближении утра.

Камланье закончилось.

Наступила тишина. И стало слышно, как где-то рядом, на дереве залепетала птичка: «Чив-чив-чив!» Замолчала, словно прислушиваясь к чему-то, снова запела. Ей отвечала другая, третья… Хоркая, из леса бежала олениха — она разыскивала своего теленка…

Амарча облегченно вздохнул, потянулся и… пошел спать.

Проснулся он после полудня, когда солнце уже заглянуло в чум. Хотел испугаться, но в чуме как ни в чем не бывало сидели дядя Дапамкэй, тетя Сынкоик, еще двое мужчин и мирно беседовали.

— Ну, герой, вставай, пей чай, — весело сказал дядя Дапамкэй.

Тетя чуть улыбнулась. Поставила маленький, столик и налила чаю. Простая, обыкновенная женщина…

Потом люди изумлялись мудрому совету Духов, велевших Ганче собираться в тайгу на охоту. Духи видели в нашей тайге белого лося и черного оленя. Ганча должен убить одного из них, и тогда деньги найдутся…

Хэ! Нелегкую задачу задали Духи предков. Придется Ганче побегать по лесу, ища оленя и лося. Но задача вполне разрешима. Старики помнят, что были случаи, когда люди убивали белых лосей и черных оленей и достигали цели…

Но не пришлось Ганче идти на охоту. Приехал уполномоченный из района. Долго разбирался с деньгами, потом снял с должности Кирэктэ и Ганчу и увез их с собою в райцентр. Говорили — там темный дом, «чурма», которой Кирэктэ так пугал суриндинцев.

А как приехал «полномоченай», гости сразу же раздели свои чумы и от греха подальше откочевали назад на Куту, увозя с собою двух вдов и Ультарик, высватанную Бирагирами.

СКАЗКИ ДЕДУШКИ БАЛИ

Амарча вышел из чума и чуть не попятился. Все деревья, разукрашенные инеем, казалось, выросли и шагнули вперед, отчего чумы, стали еще приземистее. Было сыро и холодно. Мальчишка поежился.

Скучно стало в стойбище после того, как ребятишки ушли в интернат на факторию. До фактории километра два, там контора артели, школа, там веселее. Суричок и Буркаик только по воскресеньям бывают дома, но зимой, в морозы, их и на выходной-то не отпускают, боятся, что замерзнут в дороге.

В стойбище уже все проснулись. Но гомона женщин не слышно — видно, ушли на факторию: кто в контору, кто в магазинчик, кто пилить дрова.

Около чума дедушки Бали Амарча увидел Палету. «Опять убежал, чтобы не сидеть с сестренкой», — подумал он, но окликать не стал. Палета пытался сесть верхом на Амикана, как на ездового оленя, но ему это не удавалось — собака вертелась, виляла своим лохматым хвостом, заглядывала маленькому хозяину в лицо: не угостит ли тот чем-нибудь вкусным…

Выбежали из дома Костака и Воло. Сейчас должен появиться на тропинке и Митька Тириков.

По утрам Амарча с Воло таскают сумки Костаки и Митьки в школу, а в обед должны встречать их, но часов ни у кого нет, днем встреча не всегда получается. Ну, а утром — это как бы закон, да и нравится малышам таскать сумки, пусть люди думают, что они тоже школьники.

Выскочил из лесу Митька:

— Ну, мой учуг, накричался вчера?

Слыхал, значит.

— Я провожал птиц, чтобы они не забыли обратную дорогу, чтобы принесли нам тепло и солнце.

— Хэ, они и без твоего крика вернутся, — усмехнулся Митька.

— А их могут дорогой убить, — возразил Костака.

— Аха, — поддакнул брату Воло.

— Бабушка говорит, что соль им крылья укрепляет и силы придает. — Амарча смотрит на Митьку.

— Ну и пускай! Может, и вправду котелок у твоей бабушки варит! Запрягайся давай, некогда мне рассусоливать, опоздаю еще!

Митька по привычке молол языком, но в общем-то он побаивался бабушку Эки. И она с интересом присматривалась к русским ребятам, бойким и совсем не стеснительным. Особенно ей по душе были Костака и Воло. «Краснеть умеют, лица у них есть», — говорила бабушка Эки, а про Митьку: «Хвастун и варнак, весь в отца».

В душе бабушка Эки держала надежду, что потрется Амарча рядом с русскими ребятишками, глядишь, да и начнет понимать ихнюю речь. Но получилось то, чего она не ожидала, — Костака и Воло, а о Митьке и речи не было, быстро заговорили на нашем языке, словно позабыв о родном. Дома их ругала тетя Наташа.

— Вы о чем это балабоните «шуроколь, амаколь»? Совсем тунгусятами стали? Дома-то хоть можете нормально разговаривать, а?

— Ты неправильно говоришь, мама, — начинал поучать ее Воло, — надо говорить: «Сурукэл, эмэкэл…»

— Сиди, учитель выискался! — Мать в шутку давала ему затрещину.

Правда, над их выговором эвенкийских слов смеялись, но смеялись все же с одобрением. Дядюшка Черончин, вернувшись с войны и впервые услыхав их разговор, просто в восторг пришел:

— Вот чертенята, а? Совсем как эвенки! Не подумаешь даже, а? И чукином[29] лакомятся, не брезгуют. Вот чертенята!..

И снова закатывался, хохотал от души.

Хороший человек Черончин, вообще хорошие люди, кто так смеяться умеет.

Несут сумки Амарча и Воло по тропинке вдоль берега речки, а сами нет-нет да и оглядываются по сторонам, на чумы — не видят ли взрослые! Заметят они, особенно пожилые женщины, вот разговоров-то будет. Помнится, в первый раз, когда мать Ганчи увидела их, несущих сумки, она приостановилась, подняла руку к глазам, чтобы получше разглядеть, а сама шибко удивилась: «Э, Ганча, ладно ли мои глаза видят? Никак Амарча да его белоголовый дружок в школу пошли? Неужто они уже школьники? Вроде бы еще вчера Амарча на четвереньках ползал, не мог до порога добраться, а нынче, смотри-ка, в школу пошел! Ну, дай ему бог научиться понимать мышиные следы на бумаге, грамотные люди сейчас ой как нужны!»