Мне снятся гаги - [7]

— А если он просит? — отвечали эвенки. — У нас вера такая, если человек просит, ему надо дать!

— Так он же ничего не понимает…

— Понимает, — говорили, — язык ребенка и сладкое, и горькое понимает…

— Вот и говори с вами…

Пить огненную воду тоже давали, если рука ребенка тянулась к кружке.

Бабушка Эки тоже считала так: просит Амарча трубку, ну, пусть побалуется, значит, ему надо. Отучила курить Амарчу тетя Наташа. Давно, года три назад, пришла как-то в чум к бабушке Эки и принесла съедобную мазь — горчицу. Эвенки ее не едят, плюются, а русским почему-то нравится. Возьмешь ее на язык — как крапивой начинает жечь. Не дай бог проглотить, на лоб глаза полезут. Легче каленый уголь проглотить, чем эту горчицу.

— Намазать маленько «соску-то», — показала она на трубку Амарчи, — раза два обожжется, не захочет больше. Нельзя маленьким курить, а пить тем более. Сама его убьешь…

— Как? — удивилась бабушка Эки. — Век так было.

— Убьешь! — опять твердо сказала тетя Наташа.

Послушалась бабушка Эки. Ревел, плевался Амарча, чуть рот себе не разодрал ручонками. Сбросил с себя рубашонку.

— Сладко? — спрашивала бабушка.

Пуще плакал Амарча. Но от трубки отвык…

Забегали глаза ребятишек. Попадались окурки растоптанные, совсем обгорелые, без табака. Около самого крыльца — лесенки из трех ступенек— увидели целую «базарскую», как называл Воло, папиросу. Ее, видно, бросил радист Инешин, только он курит их, остальные курят самокрутки. Если «бычок» из газеты, значит, бросил продавец Софьянников, из брошюр — это кто-то из молодых куряк, из них никто не получал «Правду Севера»…

Амарча и Вовка, зажав в руках «бычки», запустили наперегонки в свое стойбище.

В чуме сидел дедушка Бали, рядом ползала привязанная обрывком за стояк чума маленькая чумазая Тымани. Ее привязывают, чтобы она не заползала в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не водиться. Он всегда так делает.

Дедушка повернул свое слепое лицо.

— Куда бегали, дети? — Он по шагам узнавал всех. — Что делает твой отец, Воло? Уши мои сказали — что-то рубит…

— Хлев хочет делать, дом теленку…

— Хэ! Корову, значит, держать хочет.

— Э, э, — дакнул Воло. — Амака, мы покурить тебе принесли, сказку расскажи…

— Хэ! Молодцы, что принесли. Давно пустая трубка. Сосу, сосу, а в ней ничего нет. — Руки дедушки продолжали мять камус. Работяга Бали. Глаз нет, а руки вечно работают. Мнет оленьи шкуры, камус, скребет, выделывает. Это после женщины будут шить, а сейчас дело за дедушкой. Ребята набили табаком его трубку, прижали угольком.

— Тяни!

Бали зачмокал, пустил дым:

— О, легче будет… Покормите маленько костер, затух совсем, не греет.

Подбросили дров. Затащили на шкуру Тымани.

— Какую сказку хотите послушать? — обратил темное, испещренное лицо к ребятам Бали.

— Отчего у глухарей красные глаза, — заторопился Амарча.

— Эко, разве я вам не рассказывал? — вроде бы удивился дедушка.

— Нет-нет, — подтвердили друзья.

— Тогда пора рассказать. Слышали, как вечером плакали птицы? Жалко их. У них сердце, как у людей… Глухари остаются. Кэ, слушайте.

И полилась древняя сказка. Много их знает Бали.

— Когда Харги — Злой дух напустил на людей разные болезни, голод, он не забыл о зверях и птицах. Сделал так, чтобы большую часть года на земле эвенков стояли холода — лежал снег, завывала вьюга. Зайцы начали одеваться в теплые белые шубы, медведи рыть берлоги, белки научились строить гнезда в дуплах деревьев. Все звери стали спасаться — кто как мог и как умел. Лишь птицы не знали, как им спастись от холодов. Собрались они на суглан[13].

С восхода и до захода солнца в лесу стоял гомон. Свистели, щелкали, гоготали, пищали, крякали.

Бали вынул трубку изо рта и передразнил птиц.

— Похоже! — ахнули друзья.

— Но согласия не было, — продолжал дедушка. — Я думаю, нам нужно остаться в тайге. Пищу и зимой найдем, а холода — не страшны! — каркающим голосом передразнил птицу Бали, а потом опять измененным голосом:

— Нет, нет! — запищала маленькая пташка. — На зиму надо улетать в теплые края. Там солнце! Нам надо к солнцу!

Ум надвое пошел. Одни хотели улетать в теплые земли, другие — остаться в родной тайге. На том и решили: кто хочет — пусть летит, а кто не хочет — оставайся.

Утки, гуси собрались в стаи, покружили над озерами и болотами и с прощальными криками полетели за уходящим солнцем, к теплу. Рябчики нырнули в темные леса, куропатки улетели в тундру. Когда улетала последняя журавлиная стая, сорвался с места глухарь. И он решил лететь. Долго летел, уставать стал. Крылья у него для долгого полета слабые. Выбился из сил, заплакал и с огромной высоты упал на землю. «Замерзать меня оставили», — решил он и залился горькими слезами. Плакал, плакал и уснул. Проснулся — в сугробе тепло. «Э, — подумал глухарь, — так же можно зиму обманывать». С тех пор он стал с вышины пробивать толщу снега и зарываться. А глаза от слез так и остались припухшими и красными… Вот такая сказка про глухарей…

Дедушка Бали замолчал, продолжая мять камус.

— А отчего плачут лебеди и журавли? — Амарча взглянул на него.

— Аха, отчего? — поддержал Вовка.

— Хэ, — оживился дедушка Бали, — это очень красивые сказки. Вот летят теперь наши небесные олени и не знают, что ими интересуются два мальчика. Чтобы вы знали, я расскажу…