Мне скучно без Довлатова - [8]

слава, измена, боль.

Снова в луче лиловом

выкрикну я пароль:

«Знаю на черно-белом

свете единый рай!»

Что ж, поднимай парабеллум,

милочка, и стреляй!

И. Бродский. Нью-Йорк.

Вступление II ПЯТИДЕСЯТЫЕ

Сороковые, роковые,

совсем не эти, а другие,

война окончена в России,

а мы еще ребята злые.

Шпана по Невскому гуляет,

коммерческий, где «Елисеев»,

и столько разных ходит мимо

злодеев или лицедеев.

В глубокой лондонке буклевой,

в пальто двубортном нараспашку,

с такой ухмылкой чепуховой —

они всегда готовы пряжку,

кастет и финку бросить в дело

на Мальцевском и Ситном рынке.

Еще война не прогорела,

распалась на две половинки.

Одна закончена в Берлине,

где Жуков доконал Адольфа,

другая тлеет и поныне

и будет много, много дольше.

И. Бродский и Е. Рейн

Дойдет и до пятидесятых,

запрячется, что вор в законе,

и в этих клифтах полосатых

«ТТ» на взводе при патроне.

Они в пивных играют «Мурку»,

пластинки крутит им Утесов,

ползет помада по окурку

их темных дам светловолосых.

Перегидрольные блондинки

сидят в китайском крепжоржете,

им нету ни одной заминки

на том или на этом свете.

Вот в ресторане на вокзале

кромешный крик, летит посуда,

бандитка с ясными глазами бежит,

бежит, бежит оттуда

и прячет в сумку полевую

трофейный верный парабеллум,

ее, такую боевую,

не схватишь черную на белом.

И это все со мной случилось

и лишь потом во мне очнулось,

в какой-то бурый дым склубилось

и сорок лет спустя вернулось.

Я вижу лестницу витую

на Витебском и Царскосельском.

Не по тебе одной тоскую —

еще живу в том свете резком.

Вступление III ПОЛЧАСА ДО ТЕМНОТЫ

Полчаса до темноты —

вот теперь давай на «ты»!

Щекоти намокшим мехом

в полусвете полудня.

Я пошарю по прорехам,

не отталкивай меня.

Здесь под балкой потолочной

темный царствует ремонт,

мимо нас туман проточный

проскользнул за Геллеспонт.

Если будем вечно живы,

то отправимся в Стамбул.

Там оливы и проливы —

сокол их перепорхнул.

В голубой весенней юбке

ты закажешь коньяка,

все туманные поступки

проясняются слегка.

И тогда под минаретом

мы припомним этот день,

ежели тебе при этом

будет вспоминать не лень,

той разрухи капитальной

коммунальный коридор,

поцелуй, почти опальный

и укромный разговор.

Как с тобой легко и жутко,

что ж ты смотришь сверху вниз?

Поднеси поближе шубку,

расстегнись и отвернись.

ТРИНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ

Я долго прожил за «Аттракционом»

в Четвертом Барыковском переулке

в Замоскворечье возле Пятой ТЭЦ.

Что значит долго? Просто девять лет.

И вот пошли отчаянные слухи,

что дом наш непременно забирают

под неопределенную контору.

Никто не верил. Вышло — точно так!

Я переехал и забыл про это.

Так что хочу тебе я рассказать?

Что кто-то там ведет свою таблицу

коварного слепого умноженья

и шулерски стасовывает карты,

чтобы потом подкинуть их в игру

и, выиграв, заливисто хохочет.

Вот и сегодня, о, совсем случайно,

я позвонил тебе после полудня

и предложил пойти куда угодно

часа в четыре,

а куда пойдешь?

Туман и мокрый снег Москву накрыли,

так отвратительно печальны рестораны,

где туго с водкой, круто с коньяком.

А выставки? Что надо — мы видали,

а прочее и видеть не хотим.

Пойдем в кино? Конечно! А куда же!

Там хорошо, там пряники в буфете,

разбавленный, слегка прокисший сок.

Тогда уж встретимся в «Аттракционе»,

днем там пустыня, вот и хорошо.

— Ты видел этот фильм? — спросила ты.

— Да, видел, я ответил, но не стану

разоблачать сюжет, погибнет тайна,

словечко лишнее — и кончен интерес.

Е. Рейн.

А впрочем, чушь, великие актеры,

да и кино… там не в сюжете суть.

А что касается меня, я так люблю

Америку годов пятидесятых, сороковых —

мужчины в темных шляпах,

двубортные костюмы, кадиллаки,

тяжелые, что ступки, телефоны,

ковры, отели, гангстеры с кобурой

под левой мышкой — что за красота!

Какой она была — никто не знает,

что стало с ней — придумал Голливуд,

а называется кино «Мальтийский сокол».

И этот фильм я видел двадцать лет

тому назад, и не поверишь, где?

В двухкомнатной квартире на Ордынке…

Там жил, а ныне выехал надолго

на кладбище Немецкое один

теперь совсем забытый человек

по имени Викентий Тимофеев.

Был у него домашний кинотеатр…

— Да, все ты врешь… — Вру, но не все,

послушай… Когда-то в молодости он

служил в посольстве киномехаником

и получил в подарок — проекционный

аппарат и три-четыре ленты, среди них

и «Серенаду Солнечной долины»,

по коей мы тогда с ума сходили,

три фильма Чаплина — «Диктатора», «Огни…»

и «Золотую лихорадку» — самый

великий фильм на свете и еще

вот этот фильм — «Мальтийский сокол».

Викентий Тимофеев, когда я знал его,

чудил в литературе, правил бал.

Он далеко ушел из кинобудки,

стал основателем журнала «Детский сад»,

уговорил сильнейшее начальство

вручить ему дошкольную словесность.

В дому его, весьма гостеприимном,

где всякий раз менялася хозяйка,

толкались молодые претенденты

на лавры Самуила и Корнея —

ужасный, доложу тебе, народ!

Кто без пальто в январские морозы,

кто без ботинок в мартовские лужи,

кто без белья под кроличьим манто —

все сочиняли что-то быстро, ловко,

случалось изредка, что очень хорошо.

И некто там надиктовал на пленку

за десять дней почти полсотни сказок,

где воевали мыши да ужи.

(Импровизатор — он был враг бумаги.)

«Уж — это гад ветхозаветный, явно,

но зашифрованный в дошкольном варианте», —

заметил теоретик Тимофеев.