Мне скучно без Довлатова - [6]

моей соседке: «Кто это?» — «Лопатин, —

она сказала. — Юрочка Лопатин,

эксцентрик, гений, но плохой поэт».

Она была права. Мне показались

школярством эти смутные стишки.

Но сам Лопатин показался дивом.

Читал приятно, весело и быстро.

Кепчонку и портфель забросил в угол,

каких-то девочек погладил по головке,

и хохотнул, и выпил. Я подумал:

«Веселый, легкий, славный человек!»

Потом его звезда взошла заметно.

О нем рядили в Старом, Новом Свете,

печатали портретики и письма,

вещали на коротких и на длинных.

Он умер в лагере от прободенья язвы

годов примерно тридцати пяти.

Еще читали многие. Не помню их совсем.

И только навсегда запала в память

та сухопарая соседка.

Она звалася Адой Табаковой

и, кажется, читала после всех,

бамбуковый мундштук не выпуская

из длинных, узких и холеных пальцев.

Качая в такт его, она прочла

такие откровенья, что отлично

я помню ощущенье тьмы в глазах.

Ее лирическая героиня звала кого-то

голосом сирены и жестом фурии:

«Приди, приди ко мне!

Измучь, распни на коврике, на стуле,

На кресле, на кресте и на кровати.

Кусай меня, вонзайся, разрывай,

Войди в меня и выйди сорок тысяч,

А лучше сорок миллионов раз.

Своим сукном натри мне щеки, бедра,

Закрой меня собою и убей!»

И все это достаточно спокойно,

почти без выраженья, лишь мундштук

подчеркивал ямбические стопы.

Теперь она известный литератор,

любимица Детгиза, «Пионера»

и молодежных боевых газет…

Но тут Вершинин, оптимист, хозяин,

зело еще добавивший на кухне,

вдруг вышел на эстраду. «Неужели

и он поэт?» — подумал я. Нисколько.

Вершинин оказался молодцом.

«Че-чепуха. Дурацкие кривлянья.

Раззз-очарован! Вздор и пустота», —

сказал своим гостям Илларион.

«Иди ты к Богу», — закричал Парфенов.

«Вы у кого в гостях? — спросил Вершинин, —

а ну, без хамства. Слушайте сюда».

И медленно, и пьяно заикаясь,

он прочитал начало «Незнакомки»:

«По вечерам над ресто-ресто-ресто… —

кричал он, как разбитая пластинка, —

Горячий воздух дик, и дик, и дик…»

Но лишь дошел до кренделя, как сбился,

махнул рукой и выкрикнул: «Пора!

Пора и по домам…» Я обернулся.

На месте Табаковой сразу две

сквозь плотный дым фигурки различались.

Одна из дыма вдруг произнесла:

«Вы будете читать?» Я пригляделся.

Брюнетка в терракотовом костюме.

«Не буду, — я ответил, — мне мешают

мой рост и вес, размерчик сорок пятый

моих ботинок. Если бы вы знали,

как затруднительна для крупного мужчины

поэзия!» Брюнетка засмеялась.

И вдруг сказала: «Знаете, Вершинин,

ну, этот оптимист, — мой дядя.

Он мамин брат, и это я сама

его уговорила дать квартиру,

и я должна теперь ее убрать». —

«Я помогу вам. Я владею шваброй,

совком и даже половою тряпкой,

о венике уже не говорю».

В. Максимов.

И снова захихикала брюнетка.

И я заметил, как она мила.

Лицо белей японского фарфора

при густо-антрацитных завитках.

Прелестный рот с чуть вывернутой губкой,

вернейший признак сильных, даровитых,

таинственных и чувственных натур.

И темный взор, быть может, слишком

темный,

в котором можно видеть что угодно,

любую приписать ему идею,

любой безумный замысел, — а там,

за этими полночными зрачками,

уже таятся жар и пониманье.

А может, это просто мышеловка,

которая про мышку знает все?..

Когда мы вышли, два на Спасской било.

Шли через мост мы из Замоскворечья

к Остоженке, и я, как истый кавалер,

взял даму под руку, беседуя галантно.

Пустая, тепловатая Москва

листом шуршала, лужами блестела.

Мы говорили про туманный Запад.

Да что там? Чудеса. Там леший бродит.

Там Пикассо, Хэмингуэй, Стравинский,

и Фолкнер, и Шагал. Да и у нас

полным-полно талантов.

«Читали вы Платонова?» — «Читали». —

«Цветаевой Марины „Крысолова“?» —

«Читали». —

«Читали „Зависть“ Юрия Олеши?» —

«Да, все читали — это гениально». —

«Вы слышали, что Пастернак как будто

Роман закончил и стихи к нему?» —

«О, Пастернак! Вы помните вот это:

„Я больше всех обид и бед, конечно,

За то тебя любил, что пожелтевший,

С тобой, конечно, свет белей белил“?»

Переходя Садовое кольцо,

я обнял спутницу за плечи,

как бы спасая от автомобиля.

Промчался черный мерседес посольский,

повеяло бензином и духами,

ночной Европой, музыкой, простором,

артериальной кровью, клокотавшей

в телах и дизелях, венозным смрадом,

соединявшим Рим и Византию,

Нью-Йорк, Варшаву, Лондон и Москву

под безграничным дымом этой ночи.

Свистели поезда на Комсомольской,

и пролетел мотоциклист, который

был вороным и бледным, три шестерки

змеились на щитке у колеса.

И девочка с Вавиловской заставы

была ему блудницей Вавилонской.

Сверкали лакированные джинсы,

сверкал распаренный металл «Харлея».

Наездница, фарцовщица, писюха

влепилась в кожаный его доспех,

и сгинули они. По осевой

промчались «Чайки», мотоконвоиры,

ГАИ и пеленгаторы — Никита

Сергеевич Хрущев спешил на дачу.

Мы переждали их и перешли кольцо.

И самый первый ложный луч рассвета

зажегся над высотными зубцами.

Во дворике кромешном стоял убогий флигель —

наша цель. Я проводил ее до подворотни,

взял телефон. «Итак, до послезавтра».

И попрощался. Через десять лет

мы навсегда забросили друг друга,

и через десять лет в такой же час,

расставшись на вокзале

со спутницей моей, я понял:

вот и молодость прошла,

и дальше в этой непробудной жизни

нет для меня ни страха, ни греха.

1974

МНЕ НЕ ХВАТАЕТ ДОВЛАТОВА

Мне не хватает его могучей фигуры у Пяти углов в Ленинграде, в таллинском Кадриорге, на улочках Гринвич-Вилледж.