Мне скучно без Довлатова - [4]

Я знал немного немецкий язык, ведь моя мама была филологом-германистом. «Значит так, — подумал я. — Бер по-немецки „Медведь“, а Рейн — чистый. Все очень просто».

«Придумал, — сказал я Берману. — Я буду Чистяков». — «Отлично, — сказал ответственный секретарь. — В следующую субботу у нас идет юмористическая полоса, там и напечатаем твой рассказ».

И тут странная мысль пришла мне в голову. «А можно я сменю не только фамилию, но и имя тоже?» — «Можно, — удивленно сказал Берман, но только зачем?» — «В честь матери, — сказал я. — Мою мать зовут Мария Исааковна, и пусть я буду Марио Чистяков». — «Ты что-то перемудрил», — сказал Берман. — «Нет-нет, обязательно, пусть будет Марио», — настаивал я.

Я уже надоел Берману, и он сказал: «Хорошо, иди». В субботу рассказ напечатали в газете, и он был подписан Марио Чистяков.

Итак, пять имен: Остап, Евгений, Алексей, Хаим, Марио.

НЯНЯ ТАНЯ

…я высосал мучительное право

тебя любить и проклинать тебя.

В. Ходасевич

Хоронят няню. Бедный храм сусальный

в поселке Вырица. Как говорится, лепость

— картинки про Христа и Магдалину —

эль фреско по фанере. Летний день.

Не то, что летний — теплый. Бабье лето.

Начало сентября… В гробу лежит

Татьяна Савишна Антонова —

она моя единственная няня.

Она приехала в тридцатом из деревни,

поскольку год назад ее сословье

на чурки распилили и сожгли,

а пепел вывезли на дикий север.

Не знаю, чем ее семья владела,

но, кажется, и лавкой, и землей,

и батраки бывали. Словом, это

типичное кулачество.

Я сам, введенный в классовое пониманье

в четвертом классе, понимал, что это

есть историческая неизбежность

и справедливо в Самом Высшем Смысле:

где рубят лес, там щепочки летят…

Она работала двадцать четыре года

у нас. Она четыре года служила до меня

у папы с мамой…

А я уже студентик Техноложки.

Мне двадцать лет, в руках горит свеча.

Потом прощанье. Мелкий гроб наряден.

На лбу у няни белая бумажка,

и надо мне ее поцеловать.

И я целую. ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ!

И тихим-тихим полулетним днем

идут на кладбище четыре человека:

я, мама, нянина подруга Нюра

и нянин брат двоюродный Сергей.

У няни нет прямых ветвей и сучьев,

поскольку все обрублены. Ее

законный муж — строитель Беломора

погиб от невнимательной работы

с зарядом динамита. Старший сын

расстрелян посреди годов двадцатых

за бандитизм. Он вышел с топором

на инкассатора, убил, забрал кошелку

с деньгами, прятался в Москве,

на Красной Пресне. Пойман и расстрелян.

И даже фотокарточки его

у няни почему-то не осталось.

Другое дело младший — Тимофей,

он был любимцем и примерным сыном,

и даже я сквозь темноту рассудка

в начале памяти могу его припомнить.

Он приезжал и спал у нас на кухне,

матросом плавал на речных судах.

Потом война. Война его и няню

застала летом в родовой деревне

в Смоленской области.

Подробностей не знаю.

Но Тимофей возил в леса муку,

и партизаны этим хлебом жили.

А старший нянин брат родной Иван

был старостой села.

Он выдал Тимофея, сам отвез

за двадцать километров в полевую

полицию, и Тимофея там

без лишних разговоров расстреляли.

А в сорок третьем няню увезли

куда-то под Эйлау в плен германский.

Она работала в коровнике (она

и раньше о своих коровах,

отобранных для общей пользы,

часто вспоминала).

А дочь единственная няни Тани

и внучка Валечка лежат на Пискаревском,

поскольку оставались в Ленинграде:

зима сорок второго — вот и все!

Что помню я? Большую коммуналку

на берегу Фонтанки — три окна

зеркальные, Юсуповский дворец

(не главный, что на Мойке, а другой),

стоявший в этих окнах, няню Таню.

А я был болен бронхиальной астмой.

Кто знает — что это такое?

Только мы — астматики.

Она есть смерть внутри,

отсутствие дыхания. Вот так-то!

О, как она меня жалела, как

металась! Начинался приступ.

Я задыхался, кашлял и сипел,

слюна вожжой бежала на подушку.

Сидела няня, не смыкая глаз,

и ночь, и две, и три, и сколько надо,

меняла мне горчичники, носила

горшки и смоченные полотенца.

Раскуривала трубку с астматолом,

и плакала, и что-то говорила,

молилась на иконку Николая

из Мир Ликийских — чудотворец он.

И вот она лежит внизу, в могиле, —

а я стою на краешке земли.

Что ж, няня Таня? Няня,

ДО СВИДАНЬЯ, увидимся

Я все тебе скажу.

Что ты была права, что ты меня

всему для этой жизни обучила:

во-первых, долгой памяти, а во-вторых,

терпению и русскому беспутству,

что для еврея явно высший балл.

Поскольку Розанов давно заметил,

как наши крови — молоко с водой —

неразделимо могут совмещаться.

Лет десять будет крест стоять

как раз у самой кромки кладбища,

последний в своем ряду.

Потом уеду я в Москву и на Камчатку,

в Узбекистан, Прибалтику, Одессу.

Когда вернусь, то не найду креста.

Ведь русские святыни эфемерны.

Но все это потом. А в этот день

стоит сентябрьский перегар

и пахнет пылью и яблоками,

краской от оград кладбищенских.

И нам пора.

На электричке мы спешим назад

из Вырицы в имперскую столицу,

где двести лет российская корона

пугала мир, где ныне областной

провинциальный город.

Так, ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ!

Спи, пока Луи Армстронг,

архангел чернокожий,

не заиграл побудку над землею

американской, русской и еврейской…

1976

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Калитку тяжестью откроют облака,

И Бог войдет с болтушкой молока.

Ты не потянешься, но ляжешь наповал,

Убитый тем, в чью душу наплевал.