Мне скучно без Довлатова - [2]

о том, как это было, как случилось,

но не могу понять всего, что знаю…

Ты более, я думаю, поймешь.

Как он любил балетные ужимки,

как он варил сибирские пельмени,

как шли ему вельветовые куртки

и усики холеные «пандан».

Он первым указал на вас, учитель…

Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру,

он защебечет, залепечет ловко,

туда-сюда по комнатам ведет.

А там уже кастрюли закипают.

Но если прибывали иноземцы,

он доставал крахмальную скатерку:

«Кулинария, — говорил он быстро, —

кулинария, сам я кулинар».

Постукивали серенькие рюмки,

и некий идол вскидывался томно.

Учитель, подскажите, подскажите,

а впрочем, мне неловко вас смущать.

Под утро пели долгие пластинки,

под утро плакал он по-итальянски,

ну, пьянство, пьянство — общий наш удел.

И он уехал, а куда не знаю,

и я уехал, а куда не помню,

и разбежались годы, как могли.

Но я явился на его поминки.

Как это все устроено, учитель,

вот это интересно бы понять.

«А прочее детали…» — вы сказали,

и я поддакиваю вам, учитель,

ведь мы стоим на краешке болота,

склубившего пиявок и гадюк.

Был крематорий пуст, и горстку пепла

рассыпали по улицам Нью-Йорка,

он сам придумал это, приказал.

Тут что-то древнеримское, учитель,

сказать «александрийское», учитель,

пожалуй, и покажется манерно…

Но все это детали — в них ли суть?

Он все искал последней вашей книги

рассыпанные милые страницы,

и, наконец, я думаю, нашел.

«Простая жизнь» — названье этой книги.

Была ли жизнь его совсем простая?

Она совсем простая не была.

Ну, вот и все, и на болоте зыбком

над ним змеится тот водоворот.

IV

Широк Техас, игрок Техас,

ковбои, Кеннеди, нефть!

И если удача — она у вас,

а если уж нет — так нет!

За ним мелочуга всех Аризон

и конфедератский флаг,

а на дорогах под горизонт

ролл-ройс, «BMW», кадиллак.

Приехал, и все хорошо — о’кей,

сто тысяч — чудо оклад.

И по уик-эндам спешит фривей

в Мексику и назад.

На дальнем ранчо кипит бассейн,

и он сидит без штанов,

и вносят под полотняную сень

виски, джин и «Смирнофф».

Жена сияет, дети кричат,

брасс, кроль, баттерфляй.

Развеется шашлычный чад,

«бай-бай», что значит «прощай».

Бегут года, он здоров и цел,

и в доме простор зверью.

«Эссо», «Эксон», а также «Шелл»

берут у него интервью.

Но все скучнее горят глазки

у самых новых машин,

и все жирнее летят куски

друзьям, не достигшим вершин.

И офис тесен, и мерзок босс,

и близок далекий вид.

И он почему-то «брось, все брось»

ночью себе говорит.

Несносны семейные голоса,

жара приходит, пыля.

И в черную пятницу в два часа —

тоска, гараж и петля…

М. Глинка и В. Беломлинский

V

Мы жили на одном перекрестке улицы

Троицкой в Ленинграде.

Раза два-три-четыре в неделю

он заходил ко мне,

чаще всего утром,

прогуливая фокстерьера Глашу.

Стертые дерюжные брюки,

какая-то блуза из Парижа,

солдатские ботинки.

У меня часто бывало пиво —

сидели, сидели.

Но пиво было ему не по нраву,

он предпочитал грубые, тяжелые вина

«Солнцедар», «Агдам», «Три семерки».

Говорили, говорили, говорили.

Тогда он говорил лучше, чем записывал,

а потом писал лучше, чем говорил.

А. Битов. 1978 г.

Но больше всего — больше «Агдама»

и «Трех семерок», больше острот своих,

которые уже тогда повторяли,

он любил американскую прозу.

Хемингуэй, Дос-Пассос,

Том Вулф, Фолкнер, Апдайк, Джон Чивер.

Тут его сбить было невозможно.

Жили мы вместе в Эстонии,

жили в заповеднике Святогорском.

Рассыпали книгу его рассказов,

рассказов, ради которых

он так полюбил американскую прозу.

И тогда он уехал. Правильно сделал.

«Правильно сделал, правильно сделал», —

все повторяло литературное эхо.

И долго, долго не было вести.

И. Авербах, А. Кушнер, Е. Рейн.

А потом пришли американские журналы

и там же, где Хемингуэй, Апдайк и Чивер,

были напечатаны его рассказы.

Десять лет, десять лет только

не было его на Троицкой и в Святогорье.

Теперь уже не прилетит на «Panam»,

не доберется даже Аэрофлотом.

Неужели никогда, никогда больше?

VI

Как представляешь ты

кружение,

Полоску ранней седины?

Как представляешь ты

крушение

И смерть в дороге без жены?

Е. Р. 1959

На Каменноостровском среди модерна Шехтеля,

за вычурным мосточком изображал ты лектора.

Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой

«Данхилл»,

а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел.

Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции,

но нету проще истины — стою я у поленницы,

у голубого домика, у серого сарайчика

и помню только рослого порывистого мальчика.

А не тебя плечистого, седого, знаменитого…

Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого,

среди шоссейной заверти, меж «поршем» и

«тоетою»,

и не хватает памяти…

Я больше не работаю

жрецом и предсказателем, гадалкой и

отгадчиком.

Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком.

Ты помнишь, тридцать лет назад в одном

стихотворении

я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение,

я предсказал крушение среди Европы бешеной

и головокружение от этой жизни смешанной.

Прости мое безумие, прости мое пророчество,

пройди со мной до берега по этой самой рощице.

Ведь было это названо, забыто и заброшено,

но было слово сказано, и значит, значит…

Боже мой!

Когда с тобой увидимся и табаком поделимся…

Не может быть, не может быть,

но все же понадеемся.

Г. Горбовский. 60-е годы.

VII

Когда я говорю «сорок четыре» —

я вспоминаю в Питере квартиру.

Я помню не застолья, не загулы,

а только нас, нас всех до одного.