Мне скучно без Довлатова - [10]

— Пожалуй, слишком просто…

— Слишком сложно…

— Пойди сюда, сними свою шубейку,

тут был крючок на стенке,

вот он цел! Смотри, какой туман,

как фонари сюда плывут

пустым жемчужным светом,

как бродят тени плавниками

зелеными на этом потолке…

— Что будем делать?

— Будем жить, как прежде, ну,

может быть, чуть-чуть, чуть-чуть иначе.

Большие перемены ни к чему.

— Нас не запрут в твоем фамильном склепе?

Там кто-то бродит под дверьми и как-то

металлом угрожающе звенит.

— Да нет, пустое, это слесарь или

ремонтник что-то подбирает,

снесет народу и стакан получит

свежайшего родного самогона.

— Как сыро, я бы выпила глоток…

— Нет ничего. Вот только сигареты.

— Я не курю…

Мы вышли на бульвар, и я подумал:

два сеанса птицы

отрезали от жизни двадцать лет…

И был еще один туманный день когда-то…

Стоял я около реки Фонтанки и ждал жену,

и подошла жена. Я заломил покрасивее шляпу,

тогда еще носили шляпы, и было это там,

где Чернышев[5] сковал цепями башни над водою.

А жизнь катилась по своим ухабам,

не шатко и не валко…

Я зарабатывал чуток на «научпопе»,

в журналах детских… Радио, бывало,

передавало очерк иль куплет,

что добавляло роскоши и неги:

поездка на такси, поход под «крышу»

ресторана «Европейский»

и туфли для жены из венской кожи,

и этого вполне, вполне хватало.

А рядом были добрые друзья —

художники, геологи, поэты,

и у иных достаток был скромнее —

все это мало волновало нас.

Мы собирались в кинотеатр «Аврора»,

и до начала было семь минут.

— Пора, пошли, не то сеанс пропустим.

— Постой минутку, дай я покурю, —

жена сказала. Сумочку открыла,

размяла сигарету и затем

австрийскую достала зажигалку,

такой изящный черный пистолетик,

игрушку, привозную ерунду.

И я увидел вдруг, как зажигалка

потяжелела, вытянулся ствол,

покрылась рукоять рубчатой коркой,

зрачок мне подмигнул необъяснимо…

Я не услышал выстрела, я был

убит на месте, стукнулся башкою

о полустертый парапет моста, а шляпа

полетела вниз в мазутные потоки

и поплыла куда-то в Амстердам.

Очнулся я в Москве спустя три года

и долго ничего не понимал…

Потом сообразил — мальтийский сокол —

вот, где разгадка, все его проделки…

Бульвар московский забирался в гору

и выводил к заброшенному скверу,

затиснутому в тесноту Таганки,

затем спускался круто вниз к реке.

— Присядем здесь, немного я устала.

— Ты знаешь, если забрести в тот угол,

то там стоит какой-то старый чертик,

какой-то мрамор, может быть, остаток

усадьбы старой. Я всегда хотел

поразузнать об этом, но все заботы,

все недосуг, а впрочем, как у всех;

а я его давным-давно приметил.

Но час настал — пойдем и разберемся.

— Пойдем и разберемся — час настал!

— Вообще, я помню что-то в этом роде

у нас в дворцовых парках Петербурга,

но как-то поантичнее, получше.

А здесь-то, видимо, была усадьба

московского дворянчика, купчишки,

и он купил дешевую подделку

в каком-нибудь Неаполе лет сто тому назад.

— Да, вот она. А что все это значит?

— Вот видишь, дама, бывшая красотка,

не первой свежести, но все же хороша.

Приятная фигурка, ножки, грудки —

все так уютно, как у Ингрид Бергман.

Она глядит таким туманным взором,

доверчивым, открытым, дружелюбным

и обещающим полулюбовь и полу…

А рядом — это символы ее.

Здесь на плече была, пожалуй, птица,

но только голову ее отколотили,

а под рукой у дамы некий ящик,

и что-то в нем нащупала она.

(Ты помнишь, ящик был и у Пандоры).

И надпись есть на цоколе замшелом,

ведь это аллегория, должно быть…

Внезапно спутница моя сказала,

не вглядываясь даже в эти буквы:

— Я, пожалуй, знаю. На нем написано

«Ля традиненто», по-итальянски —

черная измена, обдуманное тайное коварство..

— Ну и ну!.. Откуда же тебе известно это?

Ты здесь бывала? — Что ты, никогда.

Но нам известно. Это «Коза ностра»[6].

Туман, туман над всем московским небом,

в тумане вязнет куртка меховая

и челочка разбухшая твоя.

Туман бледнит парижскую помаду,

развеивает запахи «Мицуки»

и чем-то ленинградским отдает,

тем самым стародавним, позабытым…

— Ну что, пора? — спросил я.

— Да, пожалуй, сегодня было очень хорошо.

Через туман глядел я ей вослед:

расчетливо раскачивая бедра,

в распахнутой пушистой лисьей куртке

и лайковая сумка на ремне.

И вот перед последним поворотом

она через туман кивнула мне,

как заговорщица — почти неразличимое лицо —

овальный циферблат моей надежды

показывал ноль-ноль одну минуту…

Невежда, полузнайка, знаю я:

пифагорейцы точно рассудили,

что вечен круг преображенья жизни.

Но в человеческой судьбе загадка есть,

какой-то повторяющийся образ —

попробуй-ка, его уразумей.

И то, что нам показывал Викентий,

на рваной простыне, когда она

от выстрела в затылок прогорела, —

всего лишь детективный эпизод

чужого фильма… Или нет, не только.

А впрочем, пифагорейская все это чепуха…

Поскольку ход судьбы непредсказуем,

то произвол творит мальтийский сокол,

бессмысленно петляет он, и все же

всегда свое гнездо находит он.

Да, Аристотель прав, сей сокол божество:

ему готовится повсюду торжество.[7]

1988

ВЕНЕЦИЯ ЗИМОЙ

Было бы так легко вспоминать, если бы не хронология. С ней всегда какая-то дьявольская путаница, чья-то ухмылка. Поди, отличи 1966 год от 1968-го, или что-нибудь в этом роде. Есть, конечно, исключения — какой-нибудь 1953-й или, скажем, 1956-й ни с чем не перепутаешь.