А Петр в селе остался. Звал его Герасим, да тот не пошел с ним — будто занедужил.
На базары-то ездить нельзя. И додумался Петр полотна чужеземным солдатам сбывать. Те оборваны: ни портянок на ногах, ни рубашек на плечах.
Петру главное — прибыль была бы. Да побазарить недолго привелось. Раз ночью подстерегли мужики в лесу целый обоз вражеский и приняли в топоры, а те на отпор, ну, их на месте и положили в том березняке. Глядят мужики: на всех чужеземцах белые миткалевые рубашки. Товар добротный. Откуда те полотна, один Герасим знает. Тут призадумался он, но и в ум брать не хочет, что, мол, Петр с врагами торги завел. В это время и выходит из чащи дед знакомый; глянул на чужеземцев.
— Да, — говорит, — за чем они шли, то и получили. А одевать их в нашу одежку не след… У кого же короткая память? Не у тебя ли, Герасим? Знать, мой наказ забыл? Весь мой миткаль осквернили!
Опечалился старик и пошел в свой березняк, словно на плечах гору понес…
На тот год выискался в народе знатный человек Козьма Минин.
— Не уступим чужеземцам, — говорит. — На этом наша земля от веков стоит.
Как гаркнул в Нижнем Новом городе клич, по всей земле его голос услышали. Со всех мест потянулись к нему люди. И наши туда же подались. Как зашли от Ярославля, заперли чужеземца в Москве, там ему и упокой спели. Всю землю родную очистили. Опять куда хошь кати-лети.
Герасим домой вернулся. А в народе ропот слышен: кто же с врагом в спайке был, полотна им сбывал, чужеземцев одевал? На Петра показали. Петра на дознанье потянули. Он и говорит судье:
— С чужеземцами я в спайке не был. У меня и полотен таких нет, — и показывает на рубашку с убитого иноземца. Советует: — Пройдите да посмотрите по клетям, кто такой — товарец ткет. Мне думается, у Герасима похожий был. Это, верно, он тайком сбывал миткаль чужеземцам.
Пошли к Герасиму на двор, а у него, сенцом закидан, целый воз такого тканья стоит. Тот самый воз, что в последний раз он привез.
Так-то Петр вылез, а Герасима взамен себя в яму сунул.
На язык Герасим был не мастер, ничего путного за себя сказать не может.
— Твой товар?
— Мой.
— Где взял?
— Не знаю.
— Сам выткал?
— Нет.
— А кто?
— Не знаю.
Он и знает, да наказ-то помнит: рассказывать не велено.
— А еще у кого такой миткаль есть?
— Больше, пожалуй, ни у кого.
Петра он тоже не выдает, потому как и думать не думает, что тот на сговор с врагом пойти мог.
Решили судьи доподлинно выведать, кто же это в спайку с чужеземцем встал. До поры Герасима под стражу взяли. Судья-то попался не из проворных и не из догадливых.
Петр вовсе духом воспрянул: теперь он один и Герасимовым паем в лесу поживится.
Еще суть дела не видна, а он уже к бабе Герасима заявился:
— Продай, баба, пеганка, он теперь тебе не нужен: твоего мужика на поселенье отправят. Я все узнал.
Та было не соглашалась сперва, потом уступила, послушала Петра, продала ему лошаденку, подьячего в заступники наняла. Пока разбирались, Петр зачастил на ярмарку.
Раз лунной ночью подъезжает на двух лошадях к той согнутой березе, к тому дуплу большому. В чащобу забрался. С Березовым хозяином встретился.
— А где Герасим? — любопытствует дед.
— Герасим пропал. Не жди его больше. Твой наказ нарушил.
Погоревал старик:
— Ах, Герасим, Герасим! Как это я прохмахнулся в нем? Ведь задоринки не находил…
Дед Петру не отказал: два возка полотен отсчитал.
Герасима под стражей держат, а Петр на неделе по два раза в березняк катается.
Деньги к нему рекой потекли. Замыслил свое заведение строить или готовенькое прямо с мастеровыми купить, а самому с палкой по фабрике похаживать да кабальных пошугивать.
Раз лежит он на печи ночью, в избе темно, в потолок глядит. Вдруг как хлопнет себя по лбу:
«А порешу-ка я вовсе старика! Заделаюсь сам лесным хозяином».
Как подумал, так и сделал. На ярмарке корзину вина купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые змеиного яду. По дороге, как выехал ночью в березняк, — к старику прямо. А тот за своим делом: в куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.
— Дедушка, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать. Я для тебя самых наилучших питьев припас.
Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.
— Что ж, давай чокнемся.
Старик не против.
Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничок, надрезал кожуру на березке — слезы светлен янтаря потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.
— Что ты с водой мешаешь? — Петр к нему.
— А с водой слаще.
Выпили по кружке да по другой. И пошло. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр — из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сомнение впал…
Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на ней заместо ткани береста. Он к другой — то же, он к третьей — и там не лучше, да, почитай, половину леса обегал — ни на одну миткалевую березу не напал. Он обратно — хоть готовое-то не проворонить бы. Подбегает, а на месте полотна груда бересты лежит, баранками свернулась. Тут Петр столбом встал.
