— Дед, а дед, где ты?
На деле дед ему вовсе лишний: опасается, как бы впросак не попасть. Начнешь без дозволенья тканье скатывать, а Березовый хозяин и явится. Гукнет Петр, постоит с минуту под кустом; опять гукнет, прислушается.
Ответа нет. Посмелее стал. Смекнул, что Березовому хозяину, видно, днем недосуг за своими владениями надзирать.
Вынул ножик Петр, давай с берез полотно полосовать; в куски катает, в вязанку вяжет. Навязал: ноги-руки трясутся — не из храбрых был, — взвалил вязанку на плечо и домой скорей побежал. Рад — старик не заметил. Бежит чащей, земли под собой не чует, только сучья трещат — ни дать ни взять, сохатый от стрелка улепетывает. О сучки, о коряги все штаны, всю рубашку ободрал, ровно на него собак борзых спустили. Еле жив выбрался из чащи. Все-таки принес вязанку.
Только к дому-то подходит, а соседка тут как тут:
— Отколе это ты такой товар достал?
— Да на Студенцах отбеливал, — а сам с вязанкой скорее в сенцы, дверь на засов.
И все Петру мало. Сам он дюж, здоров, а жадность-то сильнее его стала. Наутро, ни свет ни заря, зашагал по слободкам — полотна, платки скупать у односельцев. Он медведем идет, а лихо с плутней впереди бегут, словно путь метят. Вдов, сирот, стариков пугает: мол, продавайте скорее мне товарец, а то скоро государевы люди пойдут с повальным обыском по дворам — все ни за грош отнимут. Ясно, вырывает за бесценок. Сам думает: «Зачем мне теперь работать, я и так проживу. Пусть вот они, эти бобыли, работают».
А Герасим с утра и до вечера в поте лица сидит за станом. И семья вся при деле.
Нитки на веретёна бегут и тонки и прочны. Белей снегов полотна ткутся. Дело любимое, особенно когда в работе удача, теплее солнца греет Герасима. Тайнами никакими он и не думает заноситься, а поглядишь на его работу, будто какой секрет знает. Не забудь: прилежанье да усердность секретец-то пускают в мир. Возьмет он кусок, скажем, полотна, самим сотканный, сравнит его с дареным, из лесу который привез, и прямо на диво самому — свой товар, пожалуй, даже почище, понадежнее того, что Березовый хозяин ткет. Однако задираться перед лесным стариком у него нет и помыслу. Может, и совсем не зря старец с ними в сговоре, в дружбе. Потому, возможно, теперь у Герасима-то лучше и ткется.
Зимой опять Петр с Герасимом на ярмарку тронулись. Шагают сзади за возами. Герасим и спрашивает:
— Петр, вроде у тебя куда поболе моего?
— Полно тебе чужое считать! Глаза-то больно завидущи, — с обидой отвечает Петр.
— Знать, повиделось.
И больше допытываться Герасим не стал. Не любил на чужом возу куски считать, спросил к слову.
Не успели товар раскинуть — за полчаса его раскупили. Петр еще копейку на кусок набавил — все равно берут. Поехали домой. Герасим закутался в тулуп, ткнулся в передок; на сене мягко — едет, похрапывает; лошадь трусит бойко, передней пущена. Сзади — Петр. Развалился в санях, подсчитывает, на сколько больше Герасима выручил.
Глядь, у самого леса нищий обочь дороги в сугробе сидит, и костыль и корзинка рядом. Видно, хворь замаяла, из сил выбился; увидел он сани-то, ползет по снегу, просит:
— Довези, родной! Замерзну, не доползу.
Петр глянул на него, сам кнутом лошадь шуганул. Так и остался нищий в сугробе.
Въехали в лес, тут Петр и вспомнил наказ старика. Хоть и вернуться за нищим — так он не против. А еще его мутит обман: вязанку полотна ведь тайком взял. Вдруг узнает старик?
Подъехали к березе, что над дорогой нависла. И дупло рядом. Опять их дед в чаще встречает. Одет тепленько, по-зимнему: в сапогах валяных и в варежках.
— Как базарилось?
— Да слава богу.
— Охулки какой на себя не положили ли?
— Ни на себя, ни на тебя, отец, не положили, — ему в ответ Герасим.
— По-честному базарили, — поддакивает Петр.
Старик только вздохнул глубоконько, поперек слова не вымолвил. Указал на березы, скатывать миткаль велел.
Раз, два — и готово, накатали. Домой веселехоньки заявились, особенно Петр. Ему уж больно по губе пришлось. Прикидывает: вязанка-то что? Этого мало. Пожалуй, и возок добра можно зацепить тайком от Герасима.
Неделя не прошла, затеял дело — поехал он в березняк, будто за дровами, а у самого на дворе дров и без того три поленницы стояло: сухие, с осени заготовлены.
Везет из лесу к вечеру хворосту воз. Во двор въехал, хворост сбросил, а под хворостом тканьё. Опять его Хозяин березовый не заметил. Откуда миткали — шепнул жене на ухо, смертной клятвой другим рассказывать не велел.
Повезли они с Герасимом товар на базар. У Петра на возу вдвое больше. Герасим головой покачивает:
— А у тебя, Петр, вдвое больше моего! Откуда взялось столько?
— А все оттуда. Баба с девками ночи напролет ткали. Вот и подбавили.
Ну подбавили так подбавили, а Герасиму-то что!
С базара едут, у той согнутой березы встречает их старик:
— Как, мол, дела?
— Да дела — лучше быть не надо, — отвечает Петр.
— Ну и гоже! Завет мой не забыли?
— Как забыть можно! — смеленько так Петр отзывается.
Дед только брови сдвинул, не стал перечить. Выдал им по хорошему возу миткалей. Добра пожелал обоим.
Приехали они домой, а на ту пору большое несчастье случилось: чужеземные паны на нашу землю войной пошли. Это давным-давно было. Все пожгли и в Кремле сели. И часть нашего края захватили. Как раз в то село заползли, где Петр и Герасим жили. Герасим видит — дело плохо: с захватчиками мириться никак нельзя. Выбрал ночь потемнее, взял краюху хлеба в мешок, топорок за пояс да в тот самый березняк подался. Много там мужиков скопилось — кто откуда. Сложа руки в лесу не сидели. Улучат момент: как поедут эти чужеземцы по селам кур да овец собирать, чужие сундуки проверять, — мужики с топорами да с вилами тут как тут. И покажут им, почем куры, почем гуси. Немало они в ту пору непрошеных гостей угрохали.
