Мистер Ивнинг - [17]

Тогда отец забрал у него деньги — там было несколько купюр по сотне долларов — и буквально впихнул мне в руку. Отчего-то от мистера Жакуа я их мог принять.

— Тим напишет тебе, когда устроится дома. Правда, Тим? — спросил старик, когда они были в дверях.

Их шаги стихли, а я упал и заплакал даже не как маленький мальчик, а как младенец. Плакал я больше часа. И, странно сказать, я чувствовал себя словно посвежевшим, когда пролил столько горьких слез. Я понял, как ужасно страдаю в Нью-Йорке и как люблю Тима, хотя и знал, что он меня любит не так уж сильно. И знал тогда, да и знаю сейчас, что никогда его больше не увижу.

РИКОШЕТОМ

перев. В. Нугатова

— Честно говоря, джентльмены, — рассуждал Руперт Даутвейт серым январским днем перед нами — несколькими американцами, изредка навещавшими его в лондонском «изгнании», — никто в Нью-Йорке, из тех, кто имел вес в обществе, не ожидал возвращения Джорджии Комсток, — произнеся это имя, Руперт застенчиво, напыщенно, но по-своему обаятельно кивнул, намекая, что она была наследницей, что у нее было «все», иначе бы о ней и не упоминали. — Она сидела вон там. — Он показал на отреставрированное фамильное кресло, прибывшее вместе с ним из Нью-Йорка. — Я никогда не предполагал, что Джорджия способна искать расположения, по крайней мере, у меня, ведь, в конце концов, — он потрогал колоритный бакенбард, — если позволите вам напомнить, именно я занял место Джорджии в литературных салонах. — Он тяжело вздохнул (одна из его старых манерных привычек), достал монокль (одна из новых) и положил его на ладонь, словно умирающую бабочку. — В конечном счете, салон Джорджии долгие годы был единственным порядочным салоном в Нью-Йорке, и я говорю это, любезные друзья, без тени преувеличения. Признаться, он никогда не был изысканным, роскошным, комильфо — впрочем, как и сама бедняжка Джорджия. Она была проста, заурядна, ужасала своей извечной вульгарностью и дурным вкусом, но обладала энергией ошпаренного черта и обратила эту энергию в создание такого заведения в Нью-Йорке, где по четвергам волей-неволей появлялись все.

Когда милашка вернулась из долголетней ссылки, мне тяжело было видеть, насколько она помолодела. Это ей не шло. Скажем так, мне она больше нравилась прежней. Ясно, что она сделала себе наилучшую подтяжку лица, какая возможна в Европе. (Вы же знаете, в Нью-Йорке все на этом буквально помешались. Помните Кэтрин Коумс, экранную красотку? Сейчас у нее один глаз выше другого, рот не двигается, и так далее. Когда я теперь смотрю на Кэтрин, я словно заглядываю в открытый гроб.) Но Джорджия! Ей можно было дать лет сорок от силы.

Заметьте, я знал, что она вернулась в Нью-Йорк не затем, чтобы признаться мне в любви (эта женщина ненавидела меня всю жизнь, вне всякого сомнения), но зачем бы она ни приехала, мне пришлось напомнить себе, что она оказалась полезной, когда от меня ушла Китти. — Руперт произнес имя своей третьей жены — крупной нью-йоркской романистки, которая, по словам бывшего мужа, променяла его на плюгавого полковничка. — Да, — вздохнул он, — когда все газеты уже писали о моем разводе, а сам я еще до конца не осознавал, что она ушла, Джорджия проявила величайшую чуткость и даже доброту, переехала, чтобы заботиться обо мне, возилась со мной, будто наседка, и так далее. Я готов был сигануть в реку, но эта стерва привела меня в чувство. Поэтому, когда она появилась пять лет спустя после того, как Нью-Йорк вышвырнул ее вон, да еще и обзавелась новехоньким личиком, я сразу понял, что она прибыла по такому же судьбоносному делу, каким был мой разрыв с Китти, но, признаюсь, не думал, будто она приехала лично ко мне, а ведь она хотела начать все сначала (разумеется, я имею в виду салон). Узнав, что она затевает, я тотчас попытался ей объяснить, что порядочные люди так не делают. Понимаете, после нью-йоркского провала она жила в Югославии…

Как только она призналась, что действительно хочет начать все сначала, я сказал напрямик: «Джорджия, ты, наверное, шутишь? Хотя ты выглядишь моложе своих лет, золотце, ты сама не понимаешь, о чем говоришь. Наверное, после пшеничных полей и сеновалов Славонии тебе ударил в голову грязный нью-йоркский воздух».

«Руперт, ангел мой, — нараспев сказала она, — я на коленях пред тобой и не раскаиваюсь в этом! Родной, помоги мне вернуться и остаться!»

«Вздор, — прервал я ее лицедейство, — не желаю даже слышать, и ты тоже не захочешь об этом слышать, как только придешь в чувство».

Я почему-то расстроился больше, чем следовало. Ее приезд и желание возобновить салон позволили мне осознать то, что уже витало в воздухе — нечто скверное, слегка пугавшее, и неожиданно для себя я сам это озвучил: «Пока тебя не было, милочка, в Нью-Йорке все изменилось. Ты бы никого не узнала. Большинство старых писателей боятся выйти на улицу, а новых можно повстречать разве что на плацу. Боюсь, голубушка, с салонами покончено».

«Мне кажется, я могла бы начать сызнова, Руперт, любимый, — она проигнорировала мои слова. — Ты же знаешь, салон был для меня всем, он и теперь для меня — все. Только не говори о чистом югославском воздухе и сеновалах».