Миллисент Де Фрейн, которая была молода в 1913 году, единственная владелица громадного нефтяного состояния, томилась от неизлечимого недуга — капризной безысходной любви к Илайдже Трашу, «миму, поэту и живописцу-модернисту», который, сгубив жизни бесчисленных мужчин и женщин, под конец и сам влюбился — «неприлично и даже непристойно» — в собственного правнука.
Попав в зависимость от своей привычки, я по глупости стал платным мемуаристом Миллисент Де Фрейн, а поскольку я еще и чернокожий, она ценила меня особенно высоко: ведь в Нью-Йорке передо мной раскрывались многие двери, заказанные для белых.
Работа была тягостная, каким, наверное, бывает поедание эклеров и наполеонов по семь часов в день, но моя привычка (которую я подробно опишу позже) вынуждала меня ее выполнять. Хотя организм у меня крепкий, нервы все же слабые, и я никогда не знал толк в преступлениях или прибыльной каждодневной службе. Не отличался я и даром защитника собственного народа, хотя проживаю и, наверное, буду впредь проживать в отеле «Райские кущи Божественного Отца»[1]. Рискуя навести читателя на мысль, будто этот рассказ — обо мне, я позволю себе заметить, что восхищаюсь насилием и мятежным духом своих нынешних «собратьев» (хотя само это слово и вызывает у меня ухмылку), но могу жить и оставаться лишь таким, каков я есть: отчаявшимся, но умиротворенным. Вероятно, будь я посветлее (во время первого моего визита в «Сады Арктура», студию Илайджи Траша, он грубо сказал мне: «Вы — цвета спелого баклажана!»), — я бы, возможно, страдал меньше. Единственная моя страсть — моя привычка, и моя теперешняя задача — зарабатывать на эту привычку, излагая подвиги Илайджи под диктовку его «наперсницы» Миллисент де Фрейн. Сей рассказ ни по языку, ни по содержанию не придется по вкусу современной эпохе, и по этой, равно как и по другим причинам, я беззаветно за него принимаюсь.
Так как я — чернокожий, белые прощают мне все, и, возможно, это еще одна причина, почему мне доверили рассказ, до которого бы не унизился белый писатель, изо всех сил стремящийся к благородству и звонкой монете. Мне позволительно быть сколь угодно низким, и оправдание всегда наготове. Это не касается лишь Миллисент Де Фрейн.
Она недолюбливала род человеческий, не говоря уж о чернокожих, и, похоже, заботилась лишь о том, чтобы я исполнял ее желания. Я был признан «годным» благодаря своему неизменному, летаргическому, оцепеневшему отчаянию. Она была женщина прямая и откровенно выразила удивление тем, что я не «пахну». Мне кажется, она огорчилась. Обладай я запахом, она бы могла быть со мной собраннее. Позднее Илайджа косвенно поправил ее, когда, лишь для вида поцеловав меня, сказал:
— Альберт, от вас пахнет, как от ночного мотылька, которого я однажды раздавил у себя на груди много лет тому назад в Небраске.
Поскольку меня весьма утомляет борьба за поддержание своей привычки, я с радостью проводил время в компании таких престарелых особ, как Илайджа и Миллисент. Они давали мне отдых, а мне нужно было только слушать с притворным вниманием. Внимание мало-помалу пробудилось — и даже интерес. Разумеется, я записывал все, что они говорили мне. Да, заинтересовав меня, насколько это вообще кому-либо под силу, эти «нереальные» старик и старуха практически добились своего. Хотя обывательский мир решил бы, что они выходят за рамки приличий, я считал, что они устраивают меня почти на все сто.
— Я трудная, невыносимая женщина, — начала Миллисент тем удушливо-знойным июльским днем, когда мы сидели в ее квартире на Пятой авеню. Она не позволила установить кондиционер и держала окна закрытыми. Словно для того, чтобы усилить мой дискомфорт, она закутала шею мехами, которые изредка приподнимала, как бы почувствовав ледяной сквозняк.
— Я никогда не работала с человеком вашего цвета кожи, — начала она, рассматривая мой галстук. — Честно говоря, вы — не тот, кого бы я выбрала, будь у меня возможность выбирать. Но я в отчаянии. Все другие мемуаристы меня подвели. Они оказались жалкими обманщиками — все до единого. Я не говорю, будто рассчитываю на вас, заметьте. Ничего подобного. Но у меня будто рухнула надежда. Что-то в вас почти внушает оптимизм. Хоть и не до конца. Если не справитесь — не бойтесь. Вам щедро заплатят, точно вы и впрямь закончили мемуары… Теперь перейдем к вашим обязанностям. Я хочу, чтобы вы прежде всего слушали меня. Я перескажу вам всю его жизнь, а вы запишете событийную канву. Затем я отправлю вас шпионить за ним. Да-да, шпионить. Узнать, с кем он дружит, с кем встречается и как дела у ребенка, которого он называет Райским Птенчиком: его правнука… Это наше яблоко раздора. Я не хочу, чтобы он любил этого мальчика… Но первым делом вы должны ознакомиться с «Садами Арктура» — его танцевальной студией и театром… Я содержу его там больше тридцати лет, понимаете?
— Почаевничайте со мной, — Миллисент заговорила брюзгливо-властным тоном, и неуклюжая костлявая шведка внесла блестящий чайный сервиз. — У нас только с лимоном, — пояснила Миллисент, когда Нора протянула мне очень тонкую, изящную чашку, украшенную незабудками.
