Миссия пролетариата - [17]

Очерк 2 О переходящем знамени пролетариата

Насколько кажущиеся друг другу иностранными языки философии остаются все же близкородственными, становится совершенно понятным, когда они натыкаются на марксистскую речь, представляющую совершенно иной способ мыслить, действовать и изъясняться. Понятно, что способ этот кажется варварским, настолько варварским, что срабатывает презумпция осмысления, актуализуются герменевтические навыки.

Такие термины, как «диктатура пролетариата», «классовое чутье», «бдительность», выглядят настолько скандальными, что у стандартного текстопотребителя (не говоря уже о советских интеллигентах, заставших всесилие диамата и истмата) они вызывают стихийное возмущение, тут же блокирующее попытку вникнуть. Не случайно подобные термины исключены из газетно-журнальной публицистики (не считая специальной марксистской литературы) в отличие от «симулякров», «дискурсов», «референций», пользующихся, напротив, априорным кредитом доверия. В текстах по метафизике, создаваемых в рамках академического сообщества, вкрапления марксистской фразеологии частенько играют роль индикаторов метафизической крутизны[37]. И лишь считанные единицы признанных мыслителей пользовались «приемами» материалистического понимания истории как значимыми понятиями внутренней валюты мышления. Георг Лукач, Эрнст Блох и Луи Альтюссер принадлежат к числу последних могикан, использовавших терминологию исторического материализма не герменевтически, а в порядке прямого высказывания о мире.

Возьмем пресловутую бдительность как элемент классового чутья. С редким единодушием под бдительностью (например, пролетарской) понимают просто идеологическое или даже просто демагогическое прикрытие для решения отнюдь не общеклассовых задач, а для элементарной борьбы за власть. Что ж, классовая бдительность может означать и это, как, впрочем, «равные, честные и справедливые выборы» могут означать смену упаковки циничной власти. Нет такого политического лозунга, который нельзя было бы использовать в качестве прикрытия узкопартийных или личных интересов.

Между тем акцентирование бдительности, верности классовому чутью означает и методологическую инновацию, неведомую традиционному образу мысли, означает оно и удержание самотождественности класса как творческого субъекта истории. В революционную эпоху проблема сохранения самотождественности не только не решается автоматически, как это отчасти происходит в спокойные периоды истории, но и является самым слабым звеном, важнейшей онтологической причиной заката и перерождения революций. Дело в том, что единство класса и вообще деятельного субъекта истории в значительной мере обеспечивается практикой противостояния господствующим классам. Пока враг во всеоружии, пока его диспозиция ясна, борющийся класс тоже удерживается в своем единстве. Примыкающие к нему союзники (в марксистском понимании это чаще всего мелкобуржуазные слои общества) не выставляют своих отдельных интересов и не настаивают на них, ведь возможность их обретения все равно напрямую зависит от общего успеха классовой борьбы. Но стоит пролетариату одержать первые победы, как ситуация решительно меняется: вихри враждебные оседают, появляются разломы и происходит почкование. При этом, выражаясь в терминах Даниила Андреева, новый уицраор, живчик-зародыш, непременно должен сожрать сердце старого…

* * *

В материалистическом понимании истории антагонистический класс играет ту же роль, что и Другой по отношению к Я в персонологии. В поле Другого размещены крепости, которые необходимо штурмовать, но там же находятся и собственные цели. Поддержанный Спинозой и Гегелем тезис «определение есть отрицание» в своем обращенном виде (отрицание есть определение) наилучшим образом описывает реальность бытия класса, да и любого субъекта истории. Основные параметры самоопределения заданы стихией противодействия и логикой противостояния: согласно концепции Валлона – Поршнева оппозиция «мы – они» является самым мощным двигателем антропогенеза (на стадии социогенеза), да и в ходе истории противоборство своих с чужими предстает как базисное диалектическое противоречие, наличие которого, во всяком случае, свидетельствует о том, что история еще не кончилась[38]. Идет ли речь о войне, революции или торговле, нетрудно заметить, что важнейшим условием этих «видов деятельности» всякий раз оказывается Другой. С позиций дарвинизма, подкорректированного Ницше, главным отличием жизни разумной от доразумной является замена естественного отбора борьбой за символическое, которая носит куда более жесткий и принципиальный характер. Этот факт является крайне неудобным для гуманизма традиционного и неприемлемым для современного выродившегося гуманизма, однако для диалектики он представляет собой простую очевидность, еще даже не слишком содержательную, как, впрочем, и для материалистического понимания истории. Поэтому, в частности, цеховая критика со стороны специалистов по словам, адресованная теоретикам и вождям пролетариата, критика, сводящаяся к тому, что, дескать, «вы призываете к насилию, вместо того чтобы добиваться всеобщего примирения», удостаивается лишь усмешки, поскольку для пролетариата негодование специалистов по словам равносильно негодованию курицы, возмущающейся тем, что «дождь мокрый». Исторический материализм не только не возмущается скандальной мокростью дождя (насилием в истории), для этого достаточно простого цинизма, учение Маркса еще и подчеркивает историческую прогрессивность воинственности и самого противоборства. Идеологическим моментом пролетарского мировоззрения является воинствующий материализм. Повивальная бабка истории (так Гегель определяет насилие) имеет крутой нрав, эта повивальная бабка вовсе не похожа на няню, воспитавшую Пушкина, которая тихо дремлет под жужжанье своего веретена. Но более содержательный диалектический момент состоит в том, что, находясь в непримиримом антагонистическом противоречии с буржуазией, пролетариат по-своему «дорожит» собственным врагом: ведь ему нелегко накопить необходимую революционную энергию, если враг слишком слаб…