Миссис Марч - [27]

Она в последний раз очень внимательно посмотрела на девушку, на свою Кики. Кики смотрела на нее в ответ, поджав губы, усталым, почти разочарованным взглядом.

Глава XIII

Миссис Марч провела весь следующий день, готовя квартиру к возвращению сына из организованной школой поездки. Она заполнила холодильник шоколадным молоком, сырными палочками и копчеными сосисками, в кухонный шкаф положила ириски и печенье с нугой. Она расставила мягкие игрушки на полке – от самой большой до самой маленькой. Тараканы больше не появлялись, а мочка уха сзади опять побаливала – образовавшаяся корочка отвалилась. Ее нынешнее настроение можно было бы описать как удовлетворительное, более интересного слова для него не нашлось.

Взбивая подушки на кровати Джонатана, она начала тихо напевать себе под нос: «Я вью гнездо, я вью гнездо, я вью гнездо». Она не делала этого со времени своей беременности, когда носила Джонатана, и установившаяся связь запустила последовательность неприятных воспоминаний. Всплыли воспоминания о «Бэйби шауэре» [22] – вечеринке, для которой она украсила свою гостиную бумажными аистами и длинными узкими голубыми лентами. Она пригласила Мэри-Энн, с которой жила в одной комнате в студенческом общежитии, надеясь, что та ей позавидует, раз ей удалось захомутать Джорджа («Джордж Марч – самый красивый мужчина в университетском городке»), и Джил, скучную подругу, которая ходила по пятам за миссис Марч в средней школе, пока другие не стали считать их подругами. Пришли также две кузины Джорджа и одна его бывшая студентка, которая, похоже, мучилась от того, что ей пришлось присутствовать. Никто из семьи миссис Марч прийти не смог.

Миссис Марч стало сильно тошнить, и она удалилась в гостевую ванную. Между приступами тошноты она слышала, что женщины говорили друг другу.

– Вы все знаете, что она не готова к ребенку. Она едва ли о себе способна позаботиться, – заметила одна.

– И рожать от человека, который уже имеет ребенка от другой? Я бы никогда не смогла. Его не будет волновать ни эта беременность, ни этот ребенок – он же уже проходил через все это раньше. Я имею в виду, ему это просто не нужно, – произнесла другая.

Спуская воду в унитазе, миссис Марч могла поклясться, что слышит смех.

Она вытерла рот и вернулась в гостиную, широко улыбаясь, ее голос дрожал от напускной радости, когда она объявила:

– Я вернулась!

Потом они играли в унизительные игры, включавшие «Угадай мамины размеры» по просьбе радостных гостей, которые с таким удовольствием сжимали пряжу и ножницы, что у них белели костяшки пальцев. После этого она извинилась, сказав, что ее снова тошнит, и отправила всех по домам. Она стояла в одиночестве и тишине в детской и смотрела вверх на крюк, закрепленный на потолке, для скульптуры из пластика, которую она так никогда и не удосужилась повесить. Потом она собрала оставшуюся еду и украшения, а также все подарки ребенку в большой черный пакет для мусора и выбросила все это вон.

Потом были роды, жуткое дело. Несмотря на все попытки запереть эти воспоминания в глубине сознания, она до сих пор помнила, как врач раздвигал ее потные ноги, а она сопротивлялась, плохо соображая, что происходит, после эпидуральной анестезии. Она была словно в тумане, пыталась сдвинуть ноги, чтобы спрятать влагалище от яркого света. Когда медсестра вытащила из-под нее впитывающую салфетку (произошла дефекация) и свернула ее, миссис Марч сотрясли рыдания без слез. Команда врачей предположила, что эта реакция связана с гормонами, но на самом деле мучительным было крайнее унижение оттого, что на протяжении нескольких часов она лежала с открытыми интимными частями, и ее все время ощупывали. Она поняла, что им нужен только ребенок. Никого не волновало, что случится с ней самой.

Потом она безвольно лежала, накачанная лекарствами (врачи называли это «восстановлением»), и заснула. Она проснулась в одиночестве на больничной койке и увидела, что рядом сидит ее отец и читает газету. Это оказалось довольно неожиданным, потому что к тому времени ее отец уже два года как умер.

– Папа! – позвала она его, потом снова и снова, но он ни разу не поднял голову.

После рождения ребенка волосы у нее выпадали пучками. Из тела шли густые выделения, окрашенные кровью. Прокладки не могли справиться с красными лохиями, а подгузники для взрослых из коробки, которую она прятала под гостевыми полотенцами, громко скрипели при каждом движении. Швы заживали медленно и вызывали дискомфорт еще долго по окончании четырех недель, которые отводились на восстановление. Но это было не самое худшее. Период беременности был чем-то особенным. Люди – друзья, родственники, незнакомцы на улице, в магазинах и ресторанах – улыбались ей, любили ее, замечали ее. После рождения ребенка и исчезновения большого живота продавщицы в магазинах больше не подходили к ней с радостным видом, не спрашивали, когда ей рожать, никто больше не предлагал ей донести купленные овощи до дома, никто не предлагал сесть в пойманное им такси.

Сначала люди приходили в гости посмотреть на ребенка, соседи, сталкиваясь с ней в лифте, интересовались, как он, но к тому времени, как сын начал ходить, их интерес к нему угас, и ее снова окружил туман молчания и безразличия. Она винила в этом своего ребенка – во внезапном отсутствии внимательности, в жутких изменениях в ее теле, в быстрой взаимной утрате интереса в отношениях с Джорджем. Она злилась на своего отпрыска, но чувство вины заставляло ее одновременно за него бояться – ведь он был таким хрупким, пах молочком, на головке просматривались вены. Ее все время тянуло проверить, дышит ли он, она делала это по тридцать, а то и сорок раз в день, один раз она сбежала с середины «Лебединого озера», понеслась в квартиру, напевая под нос слова под музыку из этого балета. Она бежала через погруженный во тьму Центральный парк и пугала бродяг, а потом испугала няню, когда ворвалась в детскую с вздымающейся грудью.