Мишка, Серёга и я - [36]
Я остался один. Придвинувшись к краю лестницы, я посмотрел вниз. Земля была далеко. Почему-то она вдруг колыхнулась. Я зажмурил глаза и вцепился в лестницу.
Когда я осторожно открыл глаза, ребята уже толпились у стеклянной двери, которая вела с балкона в ярко освещенный зал. Синицын стоял позади и время от времени вздрагивал.
Мне стало так страшно, что я не мог даже позвать на помощь. У меня просто-напросто пропал голос. Представив себе во всех подробностях свою гибель, я так испугался, что неожиданно для себя завопил:
— Ребята! Дайте же руку!
Борисов оглянулся и, отстранив Синицына, подскочил к перилам.
— Прости, Гарька, — сказал он, протягивая мне руку. — Засмотрелся.
Не помню, как я перелез на балкон. Я действовал словно лунатик.
— Молодец! — сказал Борисов, когда я встал рядом с ним.
Я с упоением пробовал ногой прочный, каменный, толстый пол. Я был так счастлив, что даже забыл про секцию.
Серёга, который ждал момента, чтобы прокрасться в зал, оглянулся и жарко прошептал:
— Ребята, никто не смотрит! Айда!
Мы столпились у входа, и Серёга осторожно нажал плечом на дверь. Она была заперта.
VII
Мы поняли, что отрезаны от всего мира. Назад пути не было. До лестницы не смог бы дотянуться даже Серёга.
Мы словно очутились на дрейфующей льдине. С той только разницей, что у нас не было ни спальных мешков, ни палатки. У нас не было даже пальто: свое, чтобы оно не мешалось, Серёга закопал в сугроб перед тем, как лезть на лестницу. А наши остались в гардеробе.
Пока мы надеялись проникнуть в зал, никто не чувствовал холода. Теперь все мы стали отчаянно замерзать. Все сразу.
Синицын с ненавистью посмотрел на Серёгу и сказал, что он умирает от холода.
— К черту! — добавил он. — Я стучу.
О том, что можно постучать в балконную дверь, мы, конечно, сразу подумали. Но это сулило нам много неприятностей. Мы показали бы себя хулиганами и нарушителями порядка (во всяком случае, я со своим пионерским патрулем расценил бы это именно так). Нас отвели бы в милицию, оштрафовали, вызвали бы родителей, сообщили в школу. Впрочем, все это еще можно было бы пережить. Но стучать в нашем положении было все равно что кричать: «Караул! Помогите!» На это унижение никто, кроме Синицына, никогда не пошел бы.
— Только посмей! — грозно сказал Андрею Серёга.
— Мне наплевать! — нагло отозвался Андрей. Бочком обойдя Серёгу, он робко постучал по толстому дверному стеклу.
В глубине души я даже обрадовался. Все-таки хорошо, что среди нас оказался трус. Другие, очевидно, тоже обрадовались. Во всяком случае, мы молча смотрели, как Синицын стучит по заиндевевшему стеклу.
— Стукнуть как следует и то не умеет, — мрачно сказал Серёга.
— Не умею?! — крикнул Синицын и бабахнул по стеклу.
Но и это не помогло. Нас никто не слышал.
Сквозь полузамерзшее стекло я увидел зал. В центре его помещался ринг, огороженный тремя рядами канатов. На ринге дрались двое потных, разгоряченных парней. Третий, постарше, суетился вокруг, то разнимая их, то отходя в сторону. Он был в белом костюме с черным галстуком-бабочкой.
В зале было много народу. Одни сидели на низеньких скамеечках, другие стояли вдоль стены. Все смотрели на ринг. Сколько мы ни стучали, никто даже не обернулся в нашу сторону.
Теперь нам было все равно. Гордость, самолюбие — все это чепуха. Лишь бы спастись! Мы стали отчаянно колотить в дверь. Синицын кричал: «Караул! Помогите!» Гуреев даже попытался разбить стекло. Но у него ничего не вышло.
Первым сдался Синицын. Всхлипнув, он опустился на пол и привалился к стене. У него явно начиналось то оцепенение, за которым, как известно, следует смерть. В лучшем случае ему придется ампутировать ноги.
До чего же это было нелепо! Замерзнуть в самом центре Москвы, когда в двух шагах от нас, за стеклянной дверью, изнывают от жары люди в трусах и майках!
— Андрей! — закричал я в ужасе. — Ребята, надо его щипать! И бить по щекам!
— Идите все к черту! — сказал Синицын и заревел.
Мы перестали стучать. Только изредка кто-нибудь подходил к двери и без всякой надежды ударял по стеклу.
Потом Серёга, заглянув в зал, крикнул:
— Ребята, смотрите, Геннадий дерется!
Гуреев и Костя бросились к двери. Все-таки это были железные люди. Я тоже решил, что лучше подойти к стеклу, чем уподобиться Синицыну.
Геннадий Николаевич и Званцев осторожно двигались по рингу, пробуя один другого перчатками. Выбрав момент, Званцев скользнул вперед и немножко вбок, словно собираясь зайти за спину нашему классному. Но Геннадий Николаевич легким движением остановил его.
— Сейчас он ему покажет, этому Званцеву! — радостно закричал я.
— Погоди, — оборвал меня Серёга.
Званцев неожиданно быстро проскользнул под рукой Козлова и, не разгибаясь, коротко, без замаха ткнул его в живот.
Геннадий Николаевич, по-моему, разозлился. Он легко отодвинулся назад и хотел с силой стукнуть противника в голову. Но Званцев успел отклониться, и удар пришелся в пустоту. Потом перчатка Званцева на мгновение уперлась в подбородок Геннадия Николаевича и, словно мячик, отскочила назад. Наш классный руководитель, подломив ноги, ничком упал на помост.
— Нокаут! — удивленно закричал Гуреев.
Имя Оки Ивановича Городовикова, автора книги воспоминаний «В боях и походах», принадлежит к числу легендарных героев гражданской войны. Батрак-пастух, он после Великой Октябрьской революции стал одним из видных полководцев Советской Армии, генерал-полковником, награжден десятью орденами Советского Союза, а в 1958 году был удостоен звания Героя Советского Союза. Его ближайший боевой товарищ по гражданской войне и многолетней службе в Вооруженных Силах маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный с большим уважением говорит об Оке Ивановиче: «Трудно представить себе воина скромнее и отважнее Оки Ивановича Городовикова.
Приключенческая повесть албанского писателя о юных патриотах Албании, боровшихся за свободу своей страны против итало-немецких фашистов. Главными действующими лицами являются трое подростков. Они помогают своим старшим товарищам-подпольщикам, выполняя ответственные и порой рискованные поручения. Адресована повесть детям среднего школьного возраста.
Всё своё детство я завидовал людям, отправляющимся в путешествия. Я был ещё маленький и не знал, что самое интересное — возвращаться домой, всё узнавать и всё видеть как бы заново. Теперь я это знаю.Эта книжка написана в путешествиях. Она о людях, о птицах, о реках — дальних и близких, о том, что я нашёл в них своего, что мне было дорого всегда. Я хочу, чтобы вы познакомились с ними: и со старым донским бакенщиком Ерофеем Платоновичем, который всю жизнь прожил на посту № 1, первом от моря, да и вообще, наверно, самом первом, потому что охранял Ерофей Платонович самое главное — родную землю; и с сибирским мальчишкой (рассказ «Сосны шумят») — он отправился в лес, чтобы, как всегда, поискать брусники, а нашёл целый мир — рядом, возле своей деревни.
Нелегка жизнь путешественника, но зато как приятно лежать на спине, слышать торопливый говорок речных струй и сознавать, что ты сам себе хозяин. Прямо над тобой бездонное небо, такое просторное и чистое, что кажется, звенит оно, как звенит раковина, поднесенная к уху.Путешественники отличаются от прочих людей тем, что они открывают новые земли. Кроме того, они всегда голодны. Они много едят. Здесь уха пахнет дымом, а дым — ухой! Дырявая палатка с хвойным колючим полом — это твой дом. Так пусть же пойдет дождь, чтобы можно было залезть внутрь и, слушая, как барабанят по полотну капли, наслаждаться тем, что над головой есть крыша: это совсем не тот дождь, что развозит грязь на улицах.
Нелегка жизнь путешественника, но зато как приятно лежать на спине, слышать торопливый говорок речных струй и сознавать, что ты сам себе хозяин. Прямо над тобой бездонное небо, такое просторное и чистое, что кажется, звенит оно, как звенит раковина, поднесенная к уху.Путешественники отличаются от прочих людей тем, что они открывают новые земли. Кроме того, они всегда голодны. Они много едят. Здесь уха пахнет дымом, а дым — ухой! Дырявая палатка с хвойным колючим полом — это твой дом. Так пусть же пойдет дождь, чтобы можно было залезть внутрь и, слушая, как барабанят по полотну капли, наслаждаться тем, что над головой есть крыша: это совсем не тот дождь, что развозит грязь на улицах.
Вильмос и Ильзе Корн – писатели Германской Демократической Республики, авторы многих книг для детей и юношества. Но самое значительное их произведение – роман «Мавр и лондонские грачи». В этом романе авторы живо и увлекательно рассказывают нам о гениальных мыслителях и революционерах – Карле Марксе и Фридрихе Энгельсе, об их великой дружбе, совместной работе и героической борьбе. Книга пользуется большой популярностью у читателей Германской Демократической Республики. Она выдержала несколько изданий и удостоена премии, как одно из лучших художественных произведений для юношества.