Мировая революция. Воспоминания - [71]

С поляками, особанно с Дмовским, мы часто рассуждали об отношениях наших народов после войны. Сам Дмовский стоял за тесную связь, часто говорил прямо о федерации. Думали мы и о Силезии. В польских кругах уже тогда требовали присоединения польской Силезии, говорил об этом и Дмовский, отнюдь, однако, не агрессивно. Я предлагал, чтобы мы сначала сговорились о тексте какого бы то ни было чешско-польского договора, которым мы бы доказали союзникам, особенно американцам, свою дружбу и одновременно пртивопоставили себя радикалам с обеих сторон. Я предлагал Дмовскому, чтобы он сам формулировал такое заявление; за собой я оставлял экономические требования, дорогу через Тешин, достаточное количество угля. Я обращал внимание, что как раз поляки не должны против нас выдвигать чисто национальную программу (лингвистическую), если они придают такое значение программе исторической. Я видел в этой несоразмерности и несогласованности некоторую опасность для поляков. Обоим нам было ясно, что предмет спора был довольно незначителен и что все должно быть улажено без вражды. План упомянутого заявления Дмовский не разработал.

Отдельные личности на обеих сторонах, наши и поляки, сеяли раздор; я часто должен был вмешиваться, чтобы дело не дошло до публичных споров. Поляки жаловались на притеснения поляков в Силезии и доказательством для них был поэт Безруч, наши жаловались на австрийско-немецкую ориентацию поляков. Я остановил в последний момент издание полемических статей против германофильских заявлений А. Брюкнера, слависта в Берлинском университете.

Не хочу умалчивать, что иногда и в союзнических кругах возникала некоторая неровность в отношениях с поляками и что мне приходилось неоднократно объяснять польскую политику. Говорилось, что поляки идут de facto не только с Австрией, но и с Германией.

Я должен здесь припомнить, что с 14 октября 1917 г. в Польше (русской) было правительство (регентство), созданное Австрией и Германией. У этого правительства, нужно признать, было весьма тяжелое положение между двумя «освободителями», у каждого из которых была своя особая польская программа; говорилось об ориентациях австрийской и немецкой. Австрия и Германия были заодно лишь в том, чтобы использовать Польшу для своих целей; какие это были цели, видно уже из того, что после долгих споров, возникших со времени оккупации Польши в 1915 г. (я уж касался этих необычных отношений), они впервые 12 августа 1916 г. сговорились, что ни одна ни другая не допустит, чтобы их польские земли достались польскому государству. Но Германия была сильнее, чем Австрия, а потому добилась того, что за ней остались верховный контроль над Польшей и командование польской армией. Варшавское правительство это кое-как признало, и так возникла третья ориентация, регентская, ищущая компенсации за Галицию и Познань в России. Антирусское настроение усиливало эту политику. Я иногда узнавал кое-что о переговорах в польском вопросе. Варшавское правительство само подало в конце апреля 1918 г. Австрии и Германии более определенный план; о нем рассуждали довольно долго, но без всяких результатов, так как и Германия и Австрия медлили с решением. Так случилось, что представители варшавского правительства были в конце сентября (1918) у императора Вильгельма в Спа, а потом в Вене. Я скоро узнал и подробности этих переговоров; в тот момент было важно, что Варшава стояла на точке зрения, враждебной союзникам. Это проявлялось еще в том, что поляки не соглашались с политикой интервенции союзников в России; усиление России помешало бы, конечно, компенсационной варшавской политике, стремящейся захватить Литву, Белоруссию и часть Украины.

Эти политические условия вызывали частые дискуссии о польском вопросе с союзническими политиками и государственными деятелями; это случалось еще вследствие того, что их часто вызывали представители России. Моя точка зрения была дана всею моею программой: я думал, что Варшава преждевременно отказывается от Галиции и Познани (император Карл уже летом 1918 г. думал о потере Галиции), и видел для Польши и для мира опасность во взятии значительной русской территории. Однако, я мог объяснить себе как психологически, так и исторически варшавскую ориентацию.

Встречались мы и с украинскими, галицкими и венгерскими малороссами. Из галицких малороссов между прочим был в Америке и Сичинский, застреливший несколько лет тому назад галицкого наместника. Это был, сверх всякого ожидания, милый и разумный человек. Я должен был очень следить за тем, чтобы своими встречами с ним и вообще с малороссами не раздражать поляков. По отношению к Сичинскому поляки в Америке держали себя хотя и отчужденно, но все же прилично.

С русскими были сердечные, но довольно редкие встречи. У посла Бахметьева после большевистского переворота было необыкновенное положение. Хотя американское правительство его и признавало, но все же с некоторой сдержанностью; это происходило еще оттого, что некоторые влиятельные американские публицисты, а также и политики питали симпатию к Ленину и большевикам. Это были симпатии абстрактные, относились больше к врагам царизма, но все же они были.