Мировая революция. Воспоминания - [67]

О своем отношении к югославянскому вопросу я уже сказал, что считал Сербию, несмотря на ее временные неуспехи на фронте, центром югославян – центром политическим и военным, а это во время войны имеет главное значение. У хорватов были, конечно, свои особые права, с их стороны было правильно опираться на свои исторические права и культурную зрелость; это не мешало, однако, признавать Сербию за политический и кристаллизующий центр. Это было дано историей, правильной оценкой руководящих идей и сил, а главное – правильной оценкой Австрии и Венгрии.

Война была спровоцирована Австрией из-за Сербии; Сербия (тогда малая) полагала свои главные надежды на торжественное обещание царя великой славянской, братской державы, – поражения России с весны 1915 г. перенесли центр тяжести сербского и югославянского вопроса на Запад. Лондонский договор от 26 апреля 1915 г. сделал из отношений Италии, Сербии и Югославии огромную проблему, определяющую в значительной степени дальнейший ход войны и военной программы.

Мне не нравились условия лондонского договора, но в связи с военным положением главным вопросом 1915 г. было если и не выступление Италии, нужное и для Югославии, то во всяком случае чтобы Австрия не осталась победительницей. У Италии была своя ирредента, и было естественно, что она требовала свои меньшинства и ссылалась на исторические права. Этой точки зрения сначала не понимали; среди хорватов и словинцев некоторые считали меня чрезмерным италофилом и сербофилом; поэтому с тем большим удовольствием отмечаю здесь, что с течением времени хорватские вожди, особенно д-р Трумбич, признали важность Италии для всего союзнического дела, особенно же для югославян. После лондонского договора и Россия пошла в югославянском вопросе с Италией и союзниками.

Я допускаю, что многие сербы, особенно официальные лица, были настроены против хорватов, зато хорваты, в свою очередь, были предубеждены против сербов. Общий интерес принуждал, однако, не выступать недружелюбно по отношению к Сербии. До какого абсурда доходили некоторые сербофобы, видно из того, что говорилось, будто наше движение финансируется сербским правительством! Некоторые особенно подозревали прямо Штефаника. Смотря по обстоятельствам, я давал иногда объяснения (также и письменные) и боролся с недоверием. Но было не только недоверие; было еще некоторое, я бы сказал, дружеское соревнование – югославянские друзья не скрывали своего удивления, что мы, чехи, так скоро проникли в политический мир, особенно же они нам завидовали за отдельное упоминание о нас в ответе Вильсона союзникам. То же можно было наблюдать и на поляках – и те и другие забывали о наших легионах и о нашей объединенной и последовательной программной деятельности; что же касается югославян и поляков, то они долго колебались относительно программы. У нас не было ни споров, ни внутренней борьбы, которые были у наших друзей, и мы привлекли союзников как раз своей дисциплиной и определенностью, в то время как югославяне и поляки союзникам друг на друга жаловались. Лишь в России вначале не было все в порядке в нашем лагере. Поддался этому ни на чем не основанному подозрению и д-р Трумбич, как я слышал от участников дебатов на Корфу, где он нас обвинял в эгоизме. Главным, однако, было то, что Трумбич, председатель заграничного комитета, с Пашичем на Корфу (20 июля 1917 г.) договорились, и оба подписали декларацию; сербское правительство и Югославянский комитет договорились до полного государственного единства трехименного народа под главенством династии Карагеоргиевичей; учредительное собрание, избранное на основании всеобщего избирательного права, после заключения мира выработает конституцию, которая будет принята квалифицированным большинством. Я тем более радовался свиданию Пашича и Трумбича на Корфу, что Югославянский комитет уже с 1916 г. начал опасно шататься; я узнал в Америке, что относительно декларации на Корфу Трумбич и Супило сговорились со Стидом и Сетон-Ватсоном. Значительным политическим успехом было то, что когда после этой декларации в июле Ллойд-Джордж говорил о целях войны, то с ним на трибуне были Соннино и Пашич.

Примечателен и успешен был съезд в Риме (8 апреля 1918 г.); все притесненные народы Австро-Венгрии сговорились об общих действиях против своего притеснителя, итальянцы же и югославяне сговорились особо о своей дружбе. Это соглашение ослабило результаты лондонского договора; договор этот, впрочем, с течением времени потерял свою остроту; несмотря на то что многие итальянские политики ссылались на него, европейское и американское общественное мнение – да и президент Вильсон – его не признавали. Заслуга соглашения в Риме принадлежит опять-таки Стиду и Сетон-Ватсону.

Сближение итальянцев и югославян развилось после Капоретто – обе стороны увидели, что они ближе друг к другу, чем к Австро-Венгрии, а югославяне поняли, что поражение Италии было бы и поражением югославян. Стид в половине декабря созвал итальянцев и югославян на совместное совещание; здесь они договорились относительно выступления против Австро-Венгрии. Потом Стид уговорил Орландо, чтобы он вступил в переговоры с Трумбичем; это произошло в присутствии Стида в январе 1918 г. В феврале итальянская и французская парламентские комиссии подготовляли конгресс притесненных народов Австро-Венгрии, задача была не из легких. Начали в Париже с доктором Бенешем; из итальянцев приняли участие депутаты Торре, Галенга, Амендола, Боргезе и Лапарини, доверенный Биссолати; с французской стороны выступали Франклен Буйон и Фурноль. От румын был Флореску, от поляков Дмовский; поляки при переговорах были сдержанны. Доктор Бенеш получил задание привлечь югославян, задача весьма трудная, потому что наши югославянские друзья предъявляли Италии весьма радикальные требования. Итальянцы Торре и Боргезе выехали в Лондон; переговоры велись со Стидом и Сетон-Ватсоном, но все время с большим трудом, – д-р Трумбич от всего отказывался, лишь после усиленных уговоров Стида и Сетон-Ватсона была найдена, наконец, общая формула. Несмотря на это, д-р Бенеш должен был уговаривать д-ра Трумбича в Париже, чтобы они не уклонялись. Наконец состоялся конгресс, он прошел торжественно и имел серьезное политическое влияние и значение.