Мировая революция. Воспоминания - [167]

Таковы вкратце были главные освободительные аргументы, при помощи которых мы доказывали миру, почему мы защищаем свободу своего народа и почему мир обязан помочь нам при нашей обороне. Освободительная деятельность не была и не могла быть националистической в том смысле, как это понимал вышеприведенный легионер.

Недавно я читал иное объяснение своей гуманитарности, сделанное во имя либерализма: по мнению пишущего, это лишь теории; наша истинная и национальная гуманитарность развилась как соответствующее новому времени оружие слабого. Конечно, малый не бросается в первую же минуту на большого с оружием, а попробует подействовать на него сначала разумным словом и вообще умом (Давид не составляет исключения, т. к. Голиаф был шовинистический хвастун); это само собой разумеется теперь, как само собой разумелось и прежде. Но наши Хельчицкий и Коменский, а в эпоху Возрождения Коллар и Палацкий требовали гуманности не только по утилитарным соображениям, но прежде всего как принцип и дисциплину характера, а не исключительно как тактическое средство. Мы хотели и хотим быть настоящими людьми.

Против Палацкого высказываются и иные соображения. Существуют еще сентиментальные люди, которые уже почти не верят, но для которых кадило, обряды, орган в церкви и т. д. составляют дорогое воспоминание детства; для них достаточно этого воспоминания – разрешать религиозные вопросы им неприятно и неудобно. Они выдвигают против Палацкого-историка Палацкого-политика, который, по их словам, был против религиозных распрей и будучи протестантом более, чем примирился с католической церковью («чешский брат на крестном ходе!»). Лично уже сам Палацкий выступал против этого, подчеркивал, что он никогда не откажется от своего мнения о превосходстве Чешского братства, и отвергал в религиозных вопросах внешнюю ауторитативность: «Я сам никогда не смогу стать католиком». Он старался отвести народ от догматических споров не из-за религиозного индифферентизма, а потому, что они вредили; но он соглашался с братом Лукашем, защищавшим (против Лютера) право разума и при объяснении Евангелия.

Весьма энергично отвергают некоторые либералы моральное и особенно религиозное обоснование гуманитарности. Одни стараются всю нашу реформацию свести к пробуждению и борьбе национального сознания с немцами; это столь мелкое и недодуманное выступление, что даже не заслуживает особого опровержения. Иные допускают, что реформаторы, особенно Коменский, обосновали свой гуманитаризм религией, но уже вожди национального возрождения этого не делали. Более критические противники допускают, что Палацкого и, быть может, Коллара можно выставлять как религиозных гуманистов, но что все остальные руководящие деятели нашего возрождения были либералами в том смысле, что выдвигали народность и защищали распространенные в их эпоху либеральные принципы демократии и свободы совести. Религия в их национальной программе не играла никакой роли.

Не может быть никаких сомнений, что Палацкий понимал и обосновывал национальную гуманитарную программу религиозно; вся его история и его философия истории (изложенная в трудах против Гефлера) являются неопровержимыми доказательствами. Как уже было сказано, это допускают даже противники (например, проф. Кайцль). Я полагаю, что достаточно одного Палацкого, чтобы был доказан тезис религиозной основы нашего гуманитаризма. Я ведь сам достаточно ясно указал, что Юнгман был либералом, при этом мне даже не приходит в голову отвергать всю важность сотрудничества Юнгмана в деятельности возрождения; однако важно установить, каковы были история и идеологический смысл этого возрождения. А это решает, конечно, Палацкий, а не Юнгман.

Рядом с Палацким можно поставить и Коллара, который тоже продолжал связь с нашей реформацией. Я сам обращал внимание, что гуманитаризм Коллара не так глубок и сознателен, как у Палацкого; но, несмотря на это, и в данном случае решающую роль играет факт, что Коллар, как и Палацкий, был протестант и что у обоих было сознание своей церкви и религиозной связи с реформацией. Повторяю: я вижу разницу между Колларом и Палацким; Коллар не понял так глубоко, как Палацкий, Гуса и всю нашу реформацию (он сравнивает Гуса не только с Сократом, но и с Сенекой, и с Вацлавом, и с иными), но, несмотря на это, он чувствует преемственность реформации точно так, как и остальные словацкие протестанты, которые сознавали, что они идут не только от Лютера, но и от Гуса. Рядом с Колларом можно и должно поставить еще Шафаржика, тоже словака и протестанта – неужели это случайность, что три главных вождя возрождения были протестантами? И неужели это тоже случайность, что основатель славистики был правда священник, даже иезуит, но в то же время франкмасон и последователь Декарта?

Наше возрождение развивалось и составлялось из множества отдельных направлений и стремлений; важно определить, которое из них было самым сильным, решающим, важно понять, каков смысл нашего возрождения. Я уже приводил заявление Дени, что через Добровского и Коллара с нами, устами Лейбница и Гердера, говорит Коменский – это и есть смысл нашего возрождения. Чрезвычайно важно понять, что XVIII и XIX столетия у нас и в Европе вообще являются продолжением идей и стремлений реформации. Должно быть ясно, что такое в истории руководящие идеи, как эти идеи развивались и как, несмотря на все изменения подробностей, они по существу остаются неизменными. Я приведу пример такой философии идей. Палацкий был кантианец, а Кант, как вполне правильно утверждают, был философом протестантизма; это не означает, что он проповедовал катехизм Лютера (он всегда отвергал всякую теологию и т. д.), но то, что он принимал протестанский индивидуализм и субъективизм, что в религии он выдвигая мораль, что он отвергал ауторитативность, что, говоря кратко, он претворял основные идеи протестантизма в философскую систему, которая, несмотря на все это, была враждебна ортодоксальному протестантизму. Подобным же образом и Палацкий как чешский протестант претворил чешскую братскую церковь в свою гуманитарную систему, отвергая при этом также ортодоксальность Лютера и придерживаясь, как было сказано, брата Лукаша. Именно в этом смысле Маркс мог сказать, что вожди Французской революции продолжают развивать идеи Лютера и Кальвина. Прямо трудно поверить, насколько даже некоторые историки у нас мало социологически проработанны, а философски недостаточно образованны.