Мировая революция. Воспоминания - [166]

Я ничего не возражаю против национализма, если этим словом определяется любовь к народу; национальная идея, как обычно говорят, является весьма ценной и благородной политической силой, организующей отдельные личности в готовое жертвовать собой целое. Эти организованные национальные целые объединяются в человечество. О любви к народу не может быть спора; он может быть лишь о качестве любви и о том, чего мы достигаем для народа, какова программа и тактика любви к народу. Я уже с давних пор стою за сознательную, «нерудовскую» любовь к народу, мне недостаточно уверений в любви к народу, эта любовь сама собой разумеется, но само собой не разумеется, что правильна и законна каждая программа, которую объявляют народной отдельные личности, фракции и партии. Существует много так называемых национальных программ, составленных с добрым умыслом, но слабых и прямо немыслимых; несмотря на громкий протест Гавличка, существует еще много спекулянтов с патриотизмом.

Не существует такого народа, руководящие деятели которого в политике, в литературе или в публицистике удовлетворились бы ссылкой на количество имеющихся штыков; всегда приводят доводы в пользу моральных достоинств своего народа; и пангерманисты доказывали качество и прямо превосходство немецкого народа при помощи качеств немецкой науки, философии и т. д. Француз приводит в свою пользу политическую преемственность начиная с римлян, гордится стройностью государственного строительства, тем, как он создал государственный централизм, и тем, насколько французская идея государственного суверенитета действительна еще до сих пор; француз будет ссылаться на борьбу своих королей с папами, т. е. на борьбу с теократией, но главным образом будет указывать на Великую Революцию, ее идеи и политику; быть может, он сошлется и на Наполеона, но все же выдвинет республику и демократию, в наше время он будет указывать на роль Франции в мировой войне и послевоенном мире и, конечно, будет ценить всю свою литературу, цивилизацию и культуру. Сам по себе французский штык не был главным доказательством в целом ряде аргументов и фактов.

Не иначе будет действовать и англичанин. Он также будет указывать на свою государственность и на то, как создал величайшую мировую державу; но как раз англичанин будет подчеркивать, что эту державу он создал не при помощи штыков, а политики и администрации. Англичанин гордится своей реформацией, все равно какой, английской или индепендентской, он будет излагать, какое значение имела английская революция для демократии. Англичанин укажет на огромный факт, что его государственная форма – парламентаризм – была принята целым светом. А должен ли я говорить, что скажет англичанин о своей литературе, об одном только Шекспире?

И не одни только англичане и французы будут расценивать свое культурное творчество – все остальные народы идут в этом отношении с ними нога в ногу и принимают без отвращения эти культурные достижения французского и немецкого народа. Статистика нам показывает, что на свете больше всего людей, говорящих на английском языке.

Я бы потом должен был привести то, что могут сказать о себе миру немцы, итальянцы, русские и т. д., что говорят ему представители малых народов – голландцев, датчан, норвежцев и т. д. Что скажем мы о себе миру? А что этот мир примет от нас и о нас? Вот в чем вопрос.

В политической области мы будем указывать на то, что уже в древние времена мы создали свое и при этом довольно большое государство, что у нас было и есть достаточно государственного творчества; доказательством этого может быть не только Карл IV и король Ири, но и бывшая до Карла попытка создать великоморавскую империю и организация империи Премысловцев – государство, созданное домашней династией и администрацией по соседству с немцами, которые уничтожили остальные славянские государства. Мы подчеркиваем наши административные способности, доказательством чего могут быть наши земские доски и иные институции.

Главное внимание мы должны обратить на культурные стремления; на школу уже в древнейшие времена и на первый университет в Центральной Европе. Но наилучшая наша рекомендация для всей Европы заключается в реформации и в Гусе; наша реформация началась еще до Гуса характерным образом целым рядом моралистов (Штитный и иные); Гус и его последователи продолжали в этом же духе; наша реформация была по преимуществу этической, на теологическое учение обращалось меньше внимания. В гуситском движении мы защищались против целой Европы, руководимой папством; подчеркнем слова Жижки: «Что чех, то гетман».

А ведь не были лишь Гус и Жижка; рядом с ними мы должны поставить Хельчицкого и Чешское братство, заканчивающееся Коменским. Если англичане могут ссылаться на Шекспира, французы на Руссо, немцы на Гете, мы можем сказать, что мы народ Коменского. Перед Белой Горой наши чины добились от императора грамоты этого редкостного доказательства чешской терпимости; это тем более ценное доказательство, если мы сравним, как бурно отделялись церкви в Германии. Вспомним Белую Гору и габсбургскую антиреформацию, наш национальный упадок, но в конце XVIII столетия и наше возрождение, которое было возможно лишь благодаря тому, что народ, перетерпев все религиозные бури, остался ненадломленным, как физически, так и духовно. Похвастаемся немного нашим беспрерывным сопротивлением Австро-Венгрии; наконец, остановимся на изображении нашего участия в мировой войне и восстановлении нашей государственной независимости и уверим Европу, что мы стремимся к демократии, миру и прогрессу – одним словом, нашей наилучшей рекомендацией будет философия нашей и мировой истории Палацкого: с конца XIV до конца XVIII столетия религиозный, а следовательно, гуманитарный вопрос был чешским вопросом.