Мировая революция. Воспоминания - [108]

Мировая война была войной народов. Друг против друга стояли не старые, но новые армии, созданные всеобщей воинской повинностью, армии главным образом резервные; друг против друга стояли народы. Военных по профессии было сравнительно мало; конечно, императоры и военачальники, также и часть войска были военными, так сказать, старой закваски. Благодаря тому, что мировую войну вели массы, она получила особый характер, во время ее показали себя особые свойства воюющих народов. Характер войны зависит от характера солдат. Если война, как нам твердят пацифисты, пустила на волю все злые элементы: злобу, ненависть, жажду убийства, то это еще не значит, что все эти свойства возникли во время войны, – они были характерными чертами народов и до войны; дьяволы 1914 г. не были ангелами в 1913 г. Мировая война носила, как уже было сказано, абстрактный, научный характер, враги не стояли лицом к лицу, не было подвижной войны, все свелось к позиционной, люди убивали друг друга, не видя один другого.

Перевес научной военной промышленности и математическое использование больших масс принесли наконец победу. В окопах были, как мы слышали от немецкого профессора, Фаусты и Заратустры; конечно, были, но рядом с ними были Ролла и Октавы, Манфреды, Иваны (Карамазовы) и Левины. Были, разумеется, и Алеши. Если бы было место, то этюд, сравнивающий писателей, павших во время войны, подтвердил бы этот диагноз; начиная с Пеги, можно насчитать десятки и десятки французских, немецких, английских и др. писателей. Анализ литературы во время войны доказал нам бы то же самое.

Послевоенная литература военных писателей, размышляющих философски о войне и ее значении, убедительно указывает, что во время войны, уже благодаря тому, что она так долго затянулась, решающее значение имело общее моральное состояние, а ни в коем случае не военная учеба и ловкость военачальников; воевали современные люди – все эти Фаусты и их потомки.

Полагаю, что это моральное значение мировой войны как усилия объективироваться, покончив с чрезмерным субъективизмом, достаточно ясно; война и способ вести войну выросли из морального и душевного состояния современного человека и всей его культуры, как я их кратко характеризовал. Современное противоречие объективации и субъективации, проявившееся в литературе и философии потому, что было в жизни, является длящимся историческим процессом, обнаружившимся также во время войны и особенно благодаря ее продолжительности. Мировая война приобретает особый характерный вид из-за своей длительности и всеобщности.

В главе о Швейцарии я набросал теневые, черные стороны войны и высказал свое мнение о вине в войне. Здесь необходимо признать хорошие свойства воюющих; именно благодаря длительности войны у обеих воюющих сторон проявила себя моральная сила, геройский дух, выносливость и жертвенность. Война показала, на что способен современный человек и что бы он еще мог сделать, если бы отрекся от страсти господствовать и не душил в себе врожденную у каждого человека симпатию к ближнему. В таком случае он должен был бы преодолеть весь этот современный титанизм и эгоизм болезненного субъективизма и индивидуализма. Именно стремление стать сверхчеловеком заканчивается самоубийством и войной.

Немецкий историк Лампрехт, так восторженно и энергично оправдывающий немцев во время войны, невольно подтверждает мой анализ. В своей истории новейшей Германии, написанной до войны (Zur jungsten deutschen Vergangenheit, 1904) он правильно характеризует эпоху нервного раздражения (он создал слово Reizsamkeit) и приводит не только Вильгельма, но и Бисмарка как типы такой нервности. De facto немецкий сверхчеловек, титан – нервен и выискивает смерть или войну как острое раздражение, направленное против хронической раздраженности.

Это касается всех народов, но в первую очередь народа немецкого; его философы и художники, вообще его умственные работники вырастили субъективизм и индивидуализм до абсурдного солипсизма и его моральных последствий. Ницшевский сверхчеловек, по Дарвину построенный хищник, – вот лекарство против абсурдности и бесчеловечности солипсизма. В своем духовном одиночестве немецкие философы и ученые, историки и политики объявляли немецкую цивилизацию и культуру венцом человеческого развития, и во имя этого самозваного возвеличивания прусский пангерманизм провозглашал право захвата, а право вообще подчинял силе и насилию. Прусское государство, его войско и воинственность становились противоядием против болезненного субъективизма; прусский пангерманизм был виновником мировой войны, за нее он морально ответствен несмотря на то что австро-венгерский режим тоже и даже в некотором отношении более виноват. Народ философов и мыслителей, народ Канта и Гете, присвоивший себе задание быть носителем света, не мог без лицемерия принять несчастную и близорукую политику дегенерированных Габсбургов и не смел искать выхода в войне из тупика своей односторонне развитой образованности. Corruptio optimi pessima.

Вопросом самоубийства и убийства поэты и мыслители занимаются уже давно, от Руссо и Гете до наших дней; новейшие статистики, социологи и психиатры довольно усердно посвящали себя проблеме так называемой моральной статистики, но европейское общество еще до сих пор не сознает всей важности вопроса. Видно это и из того, насколько литературные критики не сумели постигнуть главное содержание своих великих мыслителей. Уже Сен-Пре у Руссо является первым значительным типом сверхчеловека, и Руссо показывает нам его моральную немощь, которая доводит его до самоубийства; но Руссо еще лишь играет с этим последним убежищем философской раздвоенности. Чистокровный сверхчеловек у Гете (Гете признает, что сам был в подобном настроении) был близок к тому, чтобы отравиться и лишь благодаря счастливой случайности пасхальный благовест спасает всеведущего и неудовлетворенного человека. Вертер уже не был спасен и заканчивает свою романтическую болезнь смертью. От имени французов после революции Мюссе анализирует «болезнь века»; его герой, богоборец Ролла, тоже наконец доходит до самоубийства. У англичан анализирует болезнь нового времени Байрон (Манфред!). У русских, начиная с Онегина Пушкина до Левина Толстого, мы находим прямо жестокий анализ интеллигентской беспочвенности; Достоевский усилил анализ реалистической беспощадностью и дает свой диагноз в типах драстической брутальности. В кратком этюде «Приговор» он пытался дать силлогизм современной логики самоубийства. У скандинавов мы находим Якобсена, Гарборга и собственно всех до Стриндберга; все разбирают эти современные «усталые души», анализируют их на себе. А самые молодые и самые современные? Уже упомянутый Вассерман показывает молодому поколению, как оно живет без благоговения, как отождествляет свободу с дерзостью, безбожность с бесстрашием, наслаждение жизнью с силой – эти противники буржуазной узкости не боятся ничего, кроме бацилл, живут без любви, без предрассудков, но и без сердца. Его герой, конечно, кончает самоубийством. По всей вероятности, Вассерман знает своего Достоевского, как его знает и Эдшмид, когда характеризует экспрессионизм и современный дух как борьбу сверчка с Богом, ведущую необходимо к возврату и возрождению под лозунгами: Любовь, Бог, Справедливость.