Мировая революция. Воспоминания - [106]

Я здесь не хочу давать обзор новейшей немецкой литературы, но лишь в грубых чертах характеризую мое к ней отношение. Под прусским и габсбургским абсолютизмом, в особенности во время меттерниховского режима после революции, не развивалась свободная, вольная литература; самые большие таланты поддавались реакции (Геббель) или были ею сломлены (Грильпарцер); более мелкие неудовлетворенные люди часто довольствовались схоластическими протестами и революцией à la Штирнер и Ницше; Гейне удалился во Францию, Р. Вагнер помирился с империализмом и его внешним блеском. Позднейшая литература даже слишком гладко принимала новый и новейший курс или же ютилась в аполитическом уединении – прусская победа ослепляла.

Чрезмерность и безвкусие немецкого натурализма, а потом декадентства, модернизма, символизма и всячески называемых литературных категорий, несвязанность импрессионизма и беспомощное самовозвеличивание так называемого экспрессионизма соответствуют моральному кризису и упадку нового общества после 1870 г. За этой-то новой литературой я зоне следил из Праги; постоянное сопоставление ее с нашим чешским творчеством и с французской, английской, американской, скандинавской и русской литературами убеждало меня в действительном кризисе немецкой культуры, в ее распадении, недостаточности, слабости. Этим объясняются и чрезмерные влияния скандинавов, русских и французов, а также и постоянные попытки вернуться к старикам, особенно к Гете. Г. Гауптман является для меня представителем такого слабосильного усилия. Прекрасный анализ этих немецких Детей своих немецких Отцов дает уже Вассерман в своих довоенных романах («Die Masken Erwin Beiners») или в наше время один из вождей экспрессионизма Эдшмид.

Экспрессионизм является по преимуществу немецким; это немецкий субъективизм, а потому он уже заранее осужден. Экспрессионисты являются не чем иным, как глашатаями кантианства, собственно говоря, неокантианства и субъективизма à la Ницше. Экспрессионистический поэт и критик Паульсен (едва ли случайность то, что он сын кантианца Паульсена) объясняет нам, что поэт в себе имеет уже готовые формы (термин Канта), а мир дает ему лишь семена, из которых в душе вырастают деревья и целый мир. Итак, – субъективизм со всем его абсурдным насильничеством. Паульсен верно говорит, что экспрессионизм в основе немецкое явление.

Я не клевещу на немцев, говоря, что их литература во время войны была грубо шовинистической, качественно и количественно на том же уровне, что и немецкая публицистика и журналистика, гнавшие в Берлине так же, как в Вене и Будапеште – всех в войну. Штильгебауэр (я его читал в английском переводе), потом Унру и еще немногие были исключением, как и Ферстер, Шюкинг, Ниппольд, Грелинг и др.

Как деталь приведу, что я умышленно следил за Эльзас-Лотарингской школой; меня интересовало, как в ней (например, у Флаке) проявляется влияние французских соседей – удивительная комбинация парижской упадочности и «приватдоцентской» учености.

В своем первом труде «Самоубийство как массовое общественное явление современной цивилизации» (1881) я пытался объяснить удивительный и страшный факт, что в новую эпоху, начиная с конца XVIII века, всюду в Европе и в Америке как раз у образованных, именно наиболее образованных народов растет количество самоубийств; это достигает такой степени, что о склонности к самоубийству приходится говорить, как о патологическом состоянии современного общества. Эта склонность современного человека к самоубийству находится в связи с увеличивающимся психозом.

Подробным анализом причин и мотивов отдельных самоубийств я был приведен к познанию, что главной побудительной, а часто и решающей причиной самоубийства является ослабление характера из-за потери веры. В исторической перспективе современная склонность к самоубийству и состояние психоза являются последствием переходного состояния и невыработанности нового мировоззрения и недостаточной организации на нем основанного общества.

Средневековая католическая теократия утвердила в целом христинском свете единое мировоззрение и соответствующий ему моральный и политический режим; но католическая теократия в Новое время – тем-то оно и ново! – падала и падает: научная, философская и художественная революции, политическая и социальная революции характеризуют переход от Средних веков к Новому времени. Юм и-Кант, скепсис и попытка преодолеть скепсис – вот два глашатая новой эпохи. Эпоха, очевидно, переходная, стадия духовной и моральной анархии: установившийся, всеми признанный авторитет церкви пал, должен был пасть из-за своего абсолютизма, из-за преждевременного, искусственного и насильственного установления всеобщего мировоззрения и политического режима. В противовес этому духовному абсолютизму по всей линии вспыхнула революция, в самой церкви и помимо церкви. Всеобщее единение, вселенскость, длительная вселенскость не могут быть диктуемы, вынуждены, они должны быть достигнуты свободным соглашением на основании опыта и разума. Человек возмутился и взбунтовался против непогрешимости, абсолютизма и инквизиторства; так развился революционный, чрезмерный индивидуализм и субъективизм, ведущий к солипсизму и эгоцентризму, т. е. к духовному и моральному одиночеству, к всеобщей анархии вместо прежней вселенскости: скепсис, критика, ирония, отрицание и неверие подавили веру и способность верить, человек стал беспокойным, непостоянным, изменчивым, нервным; при значительной энергии, часто искусственно увеличиваемой, он впадал в утопизм, при постоянном искании и предприимчивости он был обманут, постоянно обманут; идеалист бросался в наслаждения, но не находил удовлетворения; так распространялся пессимизм не только теоретический, но и практический – нерадостный взгляд на жизнь и неудовлетворенность, недоброжелательность и отчаяние, а отсюда же усталость, нервность, психоз и склонность к самоубийству.