Мировая революция. Воспоминания - [104]

Ницше из уединения солипсизма бросился к дарвиновскому праву сильнейшего – «белокурый зверь» оснует царство новой аристократии и церкви одновременно; христианская теократия будет заменена теократией сверхчеловека.

Антитезу Гете и Бисмарка, Канта и Круппа я понимаю не в смысле дуализма парсов – психолог может найти некоторые характерные элементы прусского «реального политика» и в Гете, и в Канте.

Правильное немецкое расчленение было бы таково: Бетховен – Бисмарк! В Бетховене видим немецкого гения, нисколько не опруссаченного: корни его художественного творчества – в чистом, настоящем вдохновении, и музыка его идет из сердца в сердце, как он сам сказал при каком-то случае. Его Девятая симфония – это гимн человечности и демократии, – вспомним, как он прямо выругал веймарского олимпийца за то, что тот не умел держать спину несклоненной перед сильными мира сего. А этот единственный «Фиделио»! Лишь у Шекспира можно найти подобную сильную любовь жены и мужа; во всей мировой литературе нет примера такой сильной и чистой супружеской любви – до сих пор и лучшие поэты занимались лишь романтической стадией добрачной любви. А в «Missa Solemnis» Бетховен дал свое восторженное религиозное Верую, верование современного человека, поднимающегося над наследственными церковными формами до вершин, почувствованных лишь наиболее зрелыми душами нашей эпохи – Гайдн, правда, укорял его, хотя и дружески, за то, что он не верит в Бога… К Бетховену я бы присоединил его великого учителя Баха с его религиозной музыкой; в философии я бы указал Лейбница. Стремление Лейбница к соединению церквей естественно выплывает из монадологической системы, из его основного понимания мировой гармонии; пангерманские шовинисты могли бы увидеть в этом гуманном стремлении влияние славянской крови Лейбница. Я в Лейбнице вижу продолжателя платонизма, хотя и с сильными зародышами субъективизма, доведенного до чрезвычайных размеров Кантом и его последователями.

Мне очень жаль, что я недостаточно образован музыкально, чтобы проследить немецкий дух в блестящем ряде великих музыкантов – Бах, Гендель, Глюк, Гайдн, Моцарт, Бетховен и др. (Шуберт, Шуман). Но и в музыке было выражено пруссачество – Рихард Вагнер является гениальной синтезой декаданса и пруссачества.

Великолепная, прекрасная и благородная немецкая музыка не захватила достаточно крепко сердце народа – пруссачество действовало сильнее.

Немецкое мышление после Канта и в значительной мере благодаря самому Канту сбилось с пути. Кант противопоставлял односторонностям английского эмпиризма и особенно скептицизму Юма односторонний интеллектуализм мнимого чистого творческого разума; он построил целую систему априорных вечных истин и этим начал свою эту фантастику немецкого субъективизма (идеализма), необходимо ведущего к солипсистическому одиночеству и эгоизму, аристократическому индивидуализму и насильническому сверхчеловечеству; Кант, бывший против скепсиса, возникшего из противодействия теологии метафизике, вернулся в конце концов – и в этом по примеру Юма – к этике и построил мировоззрение на моральном основании, но его наследники схватились за его субъективизм и под именем различных идеализмов отдались произвольной конструкции целого мира.

Этот метафизический титанизм необходимо вел немецких субъективистов к моральному одиночеству; фантастика Фихте и Шеллинга породила нигилизм и пессимизм Шопенгауэра; титаны раздражаются, иронизируют – а раздражение с иронией и титанизм являются contradictio in adjecto и, наконец, приходят в отчаяние. Гегель и Фейербах ищут прибежища в государственной полиции и материализме, благодаря чему спасаются от метафизической фантастики; они подчиняются прусскому капральству, которое ярко выразил уже Кант своим категорическим императивом. Немецкие университеты стали духовными казармами этого философского абсолютизма, завершенного идеей прусского государства и королевства, обожествленного Гегелем; Гегель для государственного абсолютизма под названием диалектики и эволюции создал маккиавелизм, основанный на непризнании принципа contradictionis. Право производится из власти и насилия. Ницше и Шопенгауэр отвергают эту преемственность, но лишь на словах, в действительности же как раз Ницше стал философским проповедником гогенцоллерновских выскочек и пангерманского абсолютизма.

Гегель объявил не только непогрешимость государства, но и единоспасительность войны и милитаризма; Лагард и его последователи сочинили для пангерманизма философию и политику, которые и были поражены во Франции; за прусскими полками пала философия, проповедывавшая: уничтожить поляков (ф. Гартман), разбить упрямые головы чехов (Момзен), стереть вырождающихся французов и надутых англичан и т. д. – прусский пангерманизм был опровергнут войной. На вопрос: Гете или Бисмарк, Веймар или Потсдам – война дала ответ.

Отвергая односторонность немецкого мышления, которому положил начало Кант, я не хочу сказать, что немецкая философия, все немецкое мышление ошибочны, не хочу сказать, что они слабы, поверхностны, неинтересны; нет, это интересная и глубокая философия, но глубокая потому, что не могла быть и не была свободной. Это схоластика, вроде средневековой, данная готовым, заранее установленным официальным кредо. Как прусское государство и пруссачество вообще, так и немецкая философия, немецкий идеализм абсолюстичны, насильственны, неправдивы, они заменяют величие свободного, объединяющегося человечества колоссальной и своего рода грандиозной постройкой вавилонской башни.