Мировая революция. Воспоминания - [105]

Противопоставление Гете – Бисмарк я почувствовал весьма остро на своем личном развитии. Начиная со средней школы, я был в немецких школах, целый ряд своих произведений я писал и публиковал на немецком языке, я знал хорошо немецкую литературу; она естественно была для меня более доступна, чем другие литературы. Гете стал одним из моих первых и главных литературных учителей; рядом с Гете я увлекался Лессингом, Гердером и слегка Иммерманом. Шиллера как человека за его характер я любил больше, чем Гете, но как поэту-художнику и мыслителю я отдавал преимущество Гете. Его безмерный эгоизм – вот золотой мост к прусскому пангерманизму. Уже по этим именам видно, что я не принимал, подобно французской, и немецкую романтику, которой, конечно, не мог изображать, но которая для меня не была главным культурным, а скорее переходным элементом; меня также отталкивали ее реставрационные и даже часто реакционные стремления.

Следил я и за новейшей литературой, довольно много читал, а главным образом изучал развитие драмы прямо в театре; но французская и английская литературы были мне ближе – в них современный человек может больше найти.

Гете был для меня меркой для всех литератур – также и для нашей – той меркой, которую он установил сам своим требованием и программой мировой литературы; его главное произведение – «Фауст» – дает его преемникам в Германии и всюду правдивым анализом современного и особенно немецкого человека главную и руководящую задачу: преодолеть фаустизм. Преодолеть художественно то, что хотел философски Кант, преодолеть скепсис, субъективизм, пессимизм и иронию, преодолеть насильничество сверхчеловека (слово «сверхчеловек» идет от Гете или, по крайней мере, им узаконено).

Немецкие литературные критики считают по праву, что новая литература начинается от Геббеля. Геббель анализирует пореволюционные условия жизни, он вырастает в эпоху реакции, он видит ее насквозь; он попал под ее влияние постольку, поскольку слишком по-гегелевски переоценивает государство, которому чрезмерно приносится в жертву индивидуум: он понимает государство чисто по гегелевски, а потому не симпатизирует революции (1848), не смотря на то что усиленно бунтует против тогдашнего общества, – однако в его бунте чувствуется какая-то нерешительность. Он хорошо постигает социальные проблемы эпохи и морального перелома, который происходит в аристократическом и буржуазном обществе; он много размышляет о самоубийстве; женский вопрос, вопрос отношения женщины к мужчине, проблему любви он преподносит нам в различнейших формах. Но как раз здесь проявляется эта особая нерешительность: он отвергает старый взгляд на женщину, но одновременно боится впасть в крайность эмансипационного движения.

Эта нерешительность является уделом переходной эпохи и проявляется у Геббеля не только во взглядах, но и в его искусстве. Он решительный драматург, театральный реалист, но в нем еще есть значительная доля романтики; он прямо наслаждается всем, что необычно, проблематично. Для него характерно, как он дает новый смысл и объясняет по-иному исторические фигуры (Юдифь). Художественная нерешительность главным образом заметна на его лирике; он пишет стихи, но в них нет истинной лирической поэзии, слишком много рефлексии. В этом отношении его нельзя сравнивать с Гете. Меня вообще интересовало отношение Геббеля к Гете; прежде всего тем, как он сделал титанизм, так сказать, государственным, выводя перед нами Олоферна, Ирода и др. Это узкий, грубый, я бы сказал, прусский взгляд. Что касается формы, то мне кажется, что он подражал классицизму Гете, по крайней мере в своих позднейших драмах он приближается художественно к Ифигении. Геббелем я занимался сравнительно много еще потому, что он жил в Вене, где я нашел еще живые следы его деятельности. Мне казалось, что на этом немце с севера можно как раз проследить пагубное влияние Австрии – Вены. В Вене меня театр привел к австрийским поэтам, особенно к Грильпарцеру: на нем можно изучать меттерниховскую Австрию и ее роковое влияние на великих людей – хотя бы вот на нашем соотечественнике Штифтере. Автобиография Грильпарцера является убедительным документом. Это австрийство я видел и на Раймунде, Бауэрнфельде и Анценгрубере – а прямое влияние Вены на Нестрое. Все они писали с австрийскими оковами на руках. Грильпарцер чувствовал Вену как Капую духа, а для Анценгрубера Австрия была убийцей духа.

Из австрийских поэтов меня весьма привлекал Ленау, особенно своей переработкой Фауста. Интересовало меня у австрийских поэтов и то, насколько и как их привлекали чешские темы (у нас полемизировали с Грильпарцером и Геббелем). Своим декадентским эпосом привлекал внимание Гаммерлинг.

Само собой разумеется, что я читал романы Гуцкова, Шпильгагена и др., тогда популярных. До известной степени меня интересовал А. Штерн и его позднейшие романы, в которых он метко критикует опруссаченную новую Германию после 1870 г. и ее безидеальность. Я любил так называемых реалистов О. Людвига, Г. Курца; но Г. Фрейтаг мне не нравился.

Сильно меня интересовал Гейне, но больше всего с политической точки зрения. Ко всем этим я бы мог присоединить еще Берне и молодых немецких радикалов вообще.