Мир выживших - [22]

— Есть два способа, — сказал он. — Попытаться вновь постичь особые свойства, которые отделяют один век от другого. Ты можешь заставить тысячи ученых писать книги о времени в кабинках без стен, и ты получишь множество томов для консультации в удивительно короткое время. Но сейчас я едва ли выбрал бы этот способ.

Второй способ, возможно, лучший — попытаться вновь ухватить внутреннюю сущность времени, рассмотрев, как — и до какой степени — доминирующие характеристики могут быть сформированы эпохой, непосредственно предшествовавшей изучаемому периоду. Ты игнорируешь все, кроме характеристик, выделяющихся настолько, что их отсутствие бросается в глаза.

Возможно, прямо в яремную вену, как внезапно выпрыгнувший на дорогу оборотень. Как я уже говорил, за исключением некоторых неожиданных катаклизмов, век обычно не является достаточным промежутком времени для решительных изменений; тени просто удлиняются и сгущаются.

Хорошо. Сначала подумай о начале двадцать второго века как о времени неуклонно сгущающихся теней. О времени, также, в котором технологии, особенно в отраслях, связанных с созданием оружия, совершили существенный скачок вперед. Ты можешь не придавать этому значения, если думаешь, что при отчаянной нужде, когда люди столкнулись с голодом, им не понадобится оружие.

Теперь представляю еще один фактор, самый важный из всех. Тирания, часто бессознательно мотивированная, и к ней склонны — я говорю, конечно, о признании ее необходимости — даже люди доброй воли.

Существует множество различных видов тирании, и некоторые объясняются жадностью или безумной жаждой власти. Но один лишь страх может вызвать самый ужасный вид тирании. В начале двадцать второго века на уровнях принятия решений сотни мужчин и женщин стали безжалостными тиранами просто из-за Большой Паники.

— Большой Паники? — с любопытством спросил Блэкмор.

— Да, не могу придумать названия лучше, — кивнув, сказал Фаран. — После долгих лет голода, лишений и человеческих несчастий, когда люди повсюду умирали как мухи, человек может подчиниться страху настолько, что его не обрадует внезапная перемена к лучшему. И его эмоции и разум становятся почти патологически искаженными.

— Но я не понимаю, как это сделает его тираном.

— Слушай внимательно; думаю, ты поймешь. Человек задаст себе все возможные мучительные вопросы. Сколько может продлиться изобилие еды в нескольких отдельных районах? Что если какая-то будущая болезнь растений уничтожит все усилия? Не будет ли ошибкой распространять даже маленькую его часть?

Почему некоторые люди становятся скрягами? Обычно потому, что во время их молодости они терпели лишения, запавшие им в память. Испытать их снова было бы немыслимо, и они продолжают копить в десять, двадцать раз большее состояние, чем им может понадобиться — или в тысячу раз большее.

Ты не понимаешь? Люди на уровне принятия решений, таком болезненном, могут искренне поверить, что, отказавшись распространять доступную еду там, где она очень нужна, они действуют трезво и дальновидно, в общественных интересах. Вся пшеница должна накапливаться и храниться за высокими стенами, подняться на которые для голодающего человека равносильно самоубийству.

Через тысячу лет будет все равно достаточно еды — но это может оправдать утаивание, возможно, ее трети, просто в меру предосторожности. Однако ничто не может оправдать сохранение оставшихся двух третей, их укрывание от голодающих. На самом деле, спрятано было девять десятых. В некоторых областях — все поля. Голод в Восточной Индии не может сравниться с теми ужасами, которые мы видели.

Фаран снова взглянул на море, как будто он все еще видел под водой город ужасных ночей, но превратившийся из тюремной метрополии в мегаполис, в котором не было сделано ни одной попытки оградить жителей от саморазрушения, когда они сражались друг с другом за остатки пищи или прыгали с высоких террас на темные тротуары далеко внизу.

— В одной вещи я не уверен, — продолжил Фаран. — Узнал ли Маладор твою пшеницу по отличительным характеристикам, и осознал ли, что он в одном времени с ненавистным символом из прошлого, который все еще можно атаковать и уничтожить? Жестокость его легко понять. Вплоть до этого момента пшеница, которую ты вырастил, должна была казаться человеку из двадцать второго века навсегда спасенной от человеческой ярости просто потому, что и пшеница, и ее создатель перестали существовать. Ты не можешь покарать мертвого. Но когда он осознал, что он заблуждался…

Что ж, это кажется наиболее возможным. Он на самом деле узнал поле. Вполне понятно, что он разъярился сверх меры, увидев нечто настолько похожее на многие охраняемые поля, которые делали призрак голода таким ужасно реальным для него.

С другой стороны я понимаю, что грубые наброски твоего поля были везде. Грубые — но достаточно точные и детальные. На них виднелись маяк, дамба, отдаленный волнолом, похожий на скелет кита, севшего на мель на песчаной отмели, широкий изогнутый пляж, и даже то, как несколько стеблей пшеницы высились над дамбой с той стороны.

Очевидно, поле в том виде, в каком оно существует сейчас, не укрылось от внимания фотографов, наделенных достаточной интуицией; они знали, что участок вскоре станет легендарным. Скорее всего, микрофильмы воспроизводились на широких экранах на протяжении многих лет, прежде чем люди, принимающие решения, поняли, что это не слишком хорошая идея — привлечь внимание голодающих мужчин и женщин к чему-то, что могло их озлобить. В итоге люди захотели бы узнать, почему поле пшеницы, выращенное век назад, так высоко ценилось, а все, что произошло от него, не представляло для них никакой выгоды.