Мир тесен - [13]

IX

Дверь была опечатана тремя розовыми пластилиновыми пришлёпками, соединёнными между собой куском шпагата. В груди Славы всё заледенело, щёки стали деревянными. Он потрогал пальцами серый шпагат. Вдруг за дверью заиграло радио, зазвенело серебро утренней песни. Из подъезда соседнего дома вышла женщина с мусорным ведром. Слава хотел её окликнуть и не смог.

— Славик! — вскрикнула женщина и, бросив посреди двора ведро, побежала к нему. — Славик, опоздал! Мы тебя ждали, так ждали! — Женщина взяла Славу за руку. — Пойдём к нам, пойдём! Подожди, — она подхватила ведро, шлепая туфлями на босу ногу, побежала к мусорному ящику, выбросила сор и бегом возвратилась к Славе.

Слава не мог вспомнить, как зовут эту соседку.

— Где мама? В больнице?

Соседка заплакала:

— Три дня, как похоронили. Ждали тебя, ждали. Мой Генка две телеграммы в часть давал, ответили, что выехал, а тебя нет и нет. Ждать уже больше нельзя было. Похоронили хорошо, ты не беспокойся, честь-честью, всем двором, с работы её все были, и так вообще очень много народу провожало. Квартиру опечатали, чтоб ничего не пропало. Сразу умерла. Скоропостижно: сердце.

Слава повернулся и пошёл, побежал со двора, бросив на ходу чемоданчик.

— Куда же ты? — спросила соседка. Слава бежал, не оглядываясь, и тогда она крикнула: — Недалеко от вторых ворот, где большая акация! Обожди, ворота ведь ещё закрыты!

Он не искал её могилы, он упал на неё с разбега, уткнулся лицом в мокрую глину, в бумажные цветы, в жесткие черные ленты с мертвенно золочёными буквами: «дорогой Людмиле…» На кладбище не было ни души, только голые ветки деревьев скрипели на утреннем ветру пронзительно и несчастно.

Муж соседки, Геннадий, с трудом оторвал его от могилы и повел домой. Ничего не видя перед собой, Слава слепо подчинялся чужой воле. Сосед почти тащил его, закинув перепачканную глиной руку себе за шею. Слава был весь вымазан в глине — и одежда, и лицо, и растрёпанные русые волосы — фуражка где-то упала с головы, её так и не нашли.

Целую неделю пролежал Слава у своих соседей. Слушал рассказы о матери, затаив дыхание, ловил оттенок каждого слова, навеки запоминал все подробности.

Вечерами приходили бывшие одноклассники Славы, без умолку болтали, вспоминали школу. Приходил Гарька-Жердь. Всё такой же худой и длинный, он работал фотографом в фотоателье, хвастал, что много «заколачивает», собирался жениться на какой-то «чувихе», обещал познакомить с ней Славу.

Со сверстниками Славе было тяжело: он чувствовал себя старше их на целую жизнь. Они всё ещё барахтались в детстве, Славе даже казалось, что они за это время поглупели: их безудержный и, как ему казалось, неуместный смех, суетливый, мелочный разговор, неприкрытый жадный эгоизм к радостям жизни раздражали Славу и оскорбляли чувство безысходной утраты, которое не отпускало его сердце. Утомляли и растравляли его боль бесконечные разговоры о маме с соседями, с её сослуживцами. За эти дни они давно уже рассказали ему всё, что знали, помнили, и повторяли это много раз подряд. Ничего нового о жизни мамы, о её последних днях Слава уже не мог услышать ни от кого из них. И когда он в этом убедился, ему стали тягостны и встречи и разговоры с ними, к тому же люди, пережив трагичность неожиданной смерти более или менее близкого им человека, уже успокоились и занялись повседневными делами. Слава чувствовал, что потрясение, которое его чем-то сближало с ними, прошло у этих людей и ему неудержимо захотелось остаться одному.

X

Участковый милиционер сорвал с двери пластилиновые пломбы и они вошли в коридор. В комнате громко играло радио. «Зачеркни радио»! — обычно просила мама, придя с работы. Милиционер долго возился с ключом, не мог в темноте попасть в замочную скважину. «Труженики полей готовятся к встрече весны», — гремел голос диктора.

— Даже сумно, — поёжилась Евдокия, когда они вошли в квартиру, — и как ты, Славик, один останешься? И чего ты захотел? Жил бы у нас, сорок дней отметили бы, а потом и перешел бы.

Слава выключил радио. Натыкаясь на стулья, милиционер подошел к окну и раздвинул шторы. Комната наполнилась утренним светом, резко подчеркнувшим осевшую на мебели пыль. Милиционер вынул из кармана акт и стал читать:

— Стол полированный, сервант, телевизор…

— Оставь, — прервал его Слава, — давай распишусь. Где расписаться?

Милиционер подал Славе акт и шариковую авторучку. Слава расписался.

— Всё? — в голосе Славы прозвучало нетерпение.

— Порядок, — сказал милиционер, неловко потоптался, не зная, как облегчить чужую участь. — Ну, пока! — Он крепко пожал Славину руку и вышел. Следом поспешила боявшаяся разрыдаться Евдокия.

Вот Слава и дома. Но его ли это дом? Квартира казалась чужой. Решительно она была не та, что при маме, хотя вещи стояли в ней прежние и именно там, где стояли при маме, но они потеряли свой смысл и значение. Как может быть безысходно и пусто в родном доме! Если бы можно было хоть закричать, заплакать! Но ни кричать, ни плакать он не мог. Он обошел комнату, открыл занавешенный простыней трельяж. Каждое утро, собираясь на работу, мама расчесывалась перед ним, пудрилась, чуточку подкрашивала губы и тут же вытирала помаду, говоря: «Смолоду не красила, а теперь и вовсе смешно».