Мир тесен - [100]

Димка сладко захрустел огурцами. Поджав маленькие ноги под сарафан, она прислонилась к стенке шалаша и крутила на палец травинку.

— Так почитаете?

— «О подвигах, о доблести, о славе я забывал на горестной земле», — начал Димка.

— Это же Блок? — удивленно воскликнула она.

— Точно, — засмеялся Димка. — «Послушайте, если каждый вечер зажигаются звёзды…»

— Вы меня дурачите, да?

— Ты права, это Маяковский… А ты и в самом деле любишь стихи, — покровительственно хлопнул он её по плечу и осёкся, встретив отчужденный взгляд зелёных строгих глаз.

— Ладно-ладно, не обижайся, теперь серьезно, — пробормотал он, глядя в сторону, и стал читать свои стихи. Он читал одно стихотворение за другим. Она вся словно обратилась в зеленоглазое удиивтельное внимание.

«Как она умеет слушать, — благодарно думал Димка, — никогда в жизни не встречал ещё человека, который бы умел вот так слушать…»

У входа в шалаш дремал под стихи Трезор. Когда Димка умолк, Трезор взрогнул и поднял голову.

— Как ты думаешь, возьмут такие стихи в вашей редакции?

— В нашей? А вы не из города? — захлопали длинные, выгоревшие на солнце ресницы, и искорки заметались в зелёных глазах.

— Да… нет… то есть, — пойманный на слове, забормотал Димка.

— Я бы взяла, — выручила девочка, — мне очень нравятся твои стихи.

— Да?! — расплылся польщённый Димка.

— Да! Да! — громко подтвердила она.

И Димке стало стыдно.

— Я тебе наврал всё, никакой я не корреспондент. Я иду в город к Константину Ивановичу, несу свои стихи. И я его ни разу не видел. — Димка говорил и чувствовал, как становится ему легче дышать. — В общем, меня Димка зовут, — закончил он свои признания.

— А меня Варя. — Она протянула руку.

Он взял её ладную ладошку, и была эта ладошка такая живая, прохладная, что не хотелось отпускать.

— А ты издалека идёшь?

— От Хазарского моря. Сначала ехал на поезде, а последние два дня пешком, так веселей. В степи ночевал. Хорошо у вас в степи.

— Ой, расскажи, наверно, страшно?

— Ух, как страшно! — делая большие глаза, сказал Димка. — Я всю ночь сидел, жёг костер, и тени такие ходили вокруг громадные, и что-то кричало и плакало на разные голоса. Было так жутко и весело: как будто я старый колдун, и вся земля подвластна мне, а я сижу и варю на острие своего костра месяц в котелке. Был у меня зелёный солдатский котелок, сегодня закинул его — больше ночёвок не будет. Вот сижу и варю из месяца зелье.

— А для чего зелье? — перебила Варя.

— А зелье-то, — ухмыльнулся Димка, — чтобы приворожить красавицу Варвару, что живёт в терему травяном за семью ветрами, за семью полями огуречными. Стережёт её свирепый дракон в обличье собачьем — Трезор.

— И рыцарь сильный и мудрый, — подсказала Варя.

— Кто? — ревниво встрепенулся Димка.

— Дедушка, — засмеялась Варя, — в совхоз аванс ушёл получать.

— И сидит та Варвара-лебёдушка день и ночь в тереме травяном в стране своей Огуреции книжки, золотом писанные, листает, — разошёлся Димка.

— И геометрию зубрит, — дополнила Варя.

— И геометрию, паки науку древнюю, кулачным бойцом, великим Пифагорушкой из собственных штанов составленную. По сему и имя она имеет Пифагорова.

— Не ври, геометрия не Пифагорова, а Эвклидова, — расхохоталась Варя.

— Вот всё перебила, грамотейка, — хлопнул себя по колену Димка, — наверное, мне пора топать, а то никого не застану…

Долго стояли они у обочины дороги, не решаясь расстаться.

— А у меня экзамены на аттестат, — вздохнула Варя, — послезавтра первый, сочинение, утром уеду в совхоз.

— А я уже свалил в прошлом году, — сказал Димка, — на тройки, правда. Ты думаешь, Константин Иванович добрый?

— Конечно, добрый. Ты же сам говорил, что все большие люди добрые. Разве может, разве имеет право плохой человек писать хорошие стихи?

— Ладно, — сказал Димка, — я пошёл.

Ему так хотелось ещё раз взять в свою руку её ладошку, но он не решился — какая-то сила сковывала; хотелось сказать доброе, ласковое, единственное слово, но оно не приходило.

— Желаю тебе самого хорошего, — сказала Варя, и он почувствовал, что она тоже ищет какое-то особенное слово и не находит его.

— Так я пошёл, — угрюмо повторил Димка.

— Иди… — совсем тихо обронила она.

Димка зашагал к городу; у дороги, наступив на лиловый цветок молодого татарника, осталась стоять Варя.

Шагов за двести Димка обернулся, она все стояла у дороги. И сколько он ни оглядывался, всё стояла в красном своём сарафане.

В ПРЕДЕЛЕ ЗЕМНОМ

Он был похож на осеннюю муху, ушастый, грустно раскосый, он вяло жил на земле, вяло думал.

Хотя где-то внутри его была пружина, позволявшая ему становиться вдруг неожиданно резким в движениях, дико острым в слове, рысьи цепким во взгляде.

Лет с двенадцати он уже был уверен в предстоящем величье и неповторимости своей на земле. Может быть, этому способствовал сон, который так часто любили рассказывать в семье и толковать как знамение. В ночь перед его рождением снилось матери огромное багровое солнце, восходящее над пустынной степью.

Когда пятнадцатилетние сверстники по первой влюбленности увлекались писанием стихов, он не написал и строчки, но уже тогда видел себя большим писателем впереди. Как все слабые, был он вспыльчив и отходчив сердцем. Кто знает, может, он и стал бы великим, ибо, повторяю, жила в нём пружина необыкновенной силы. Но всю свою жизнь всё он откладывал на будущее. Сегодняшний день всегда казался ему ненастоящим, временным, совсем не главным.